— Людишек небогато, господин воевода, — ответил Ананий Степанов Белянинов, — сорок семь душ.

— А стоят тыщи, — похвалил Шеин, — я их знаю. Иван, — обернулся воевода к невзрачному посадскому начальнику — то был Иван Светила Рыжик, — держи Громовую. Зело важная башня, за нее биться изо всех сил. Ставь на прясло пушкаря Жданко Остафьева, у сего воина пищаль, что женка послушна, бьет без промаху. В подошвенном бою малыми пищалями владеют отменно Ивашко-скорняк да Дружинко-седельник — славные ребята!

…Сидели за полночь в воеводской избе. Тут, несмотря на позднее время, находились, кроме Анания Белянинова, посадского начальника Ивана Рыжика, дворянского головы Истомы Соколова, Остафьев, Михалко-сапожник и еще человек пять простолюдинов из посада. Ждали князя Горчакова, второго воеводу. Князь, рослый, багроволицый, при сабле и заткнутом за серебряный пояс пистоле — любил воинственный вид, — вошел неспешно, оглядел вприщурку мужичков, невесть зачем сюда явившихся.

Шеин держал в руке депешу. Он был хмур, но собран и решителен.

— Мне человек пишет: в стане тушинском грызня, самозванец мечется, боится гетмана Рожинского и казаков. По другим сведениям, Мнишек на сейме обещал наш город и Северский край королю. Этот пес забыл только, что Смоленска ему с рыцарством не видать, аки ушей своих!

Шеин стукнул кулаком по столу.

— Сожгем посад со всей требухой — с торжищем, гостиным двором, постройкой ремесленников, с бойнями и кабаками, — сказал с непреклонностью Шеин, молодое лицо его было сурово. — Даст Бог, осилим хищное рыцарство и тогда отстроим еще краше посад. Рад бы сберечь целым город, но судьба всей России нам дороже. Не поскупимся посадом — сожжем все, чтоб рыцарство с королем не сыскали там осьмуху хлеба и ни едина фунта пороху. Не одна моя это воля, князь, — обернулся Шеин к хмурившемуся Горчакову, — так решил весь посадский люд. Пиши. — Обернулся к писцу: — «Приговоря со смольняны со всякими людьми сжечь все постройки посадские — ради спасения детинца».

— А куды детца людям? — спросил в тишине Ефимьев, когда писец кончил скрипеть пером.

— Рыть немедля землянки меж валами. Иван, ты знаешь, где их рыть. Проверить справность фур и склад с припасами. У пороховых погребов утроить караул.

— У нас, у посадских, Михайло Борисыч, оружия — кот наплакал, — сказал Иван Рыжик, — всего двадцать четыре самопала да пятнадцать бердышей.

— Промыслим у рыцарей. Зело вооружены. Сигизмунд везет две сотни пушек. У нас малым меньше, но мы — за стенами, а он — в голом поле. Надежда на вас, на Воскресенскую сотню, — обернулся воевода к могучего роста десятнику. — Людей у вас порядочно, и место каждому найдется. Тут на вас мы, воеводы, надеемся: не посрамите чести смолян!

— Не посрамим, — ответил пятидесятник Игумнов, маленького роста, курносый, с бородой вразлет, — головы сложим, а не посрамим родную землю!

— Ляжем костьми за древний Смоленск! — воскликнул Никифор Уфимьев. — Не быти королю Сигизмунду в городе!

Шеин задержал взгляд на его новехоньком, блещущем серебряной ниткой кафтане и нарядных малиновых сапожках. Сей отпрыск богатейших в городе дворян не внушал доверия воеводе. Шеин нахмурился и встал, одергивая свой поношенный кафтан.

— Едем поглядим, как поставлены на стенах пушки. Всем начальникам — по своим местам. С Богом!

С запада лезли низкие темные осенние тучи, в глухом ропоте багряных лесов, в кликах уходящих на юг журавлиных стай слышался горький, угрюмый надрыв.

Глубокой ночью Василий Анохин и работник Семка, по прозвищу Долбня, сбежавший от Паперзаков, двинулись на запад на защиту Смоленска. Осень крыла багряным леса и кусты, но не радовалась душа сим чудным картинам. В пяти верстах от Можайска наткнулись на шляхтичей, те тащили из дворов добро. В церковь, которую они только что ограбили, завели коней. Поп и кучка возмущенных мирян толпились около ограды, выкрикивая ругательства.

— Обитель осквернили, нехристи! — Старик наседал на рыжего пана, тот угрожающе ухватился за рукоять сабли.

— Голову оторву! У меня много не поговоришь. Ваш храм хуже хлева. Прочь пошел, не то узнаешь!

У попа затряслись щеки, он дернулся к шляхтичу:

— Это ваши костелы басурманьи, а наши христианские храмы всеми почитаемы.

Рыцарь отпихнул попа, четверо гусар стали заводить в церковь новых коней. Василий весь дрожал от ненависти и злости, Долбня силой удерживал его.

— Пусти! Глотки разорву! — Он хрипло дышал, пытаясь вырваться, но Семка увещевал:

— Пойдем, Вася. Мы им покажем в Смоленске, а тут побьют почем зря. Пойдем, ей-богу, порежут нас ляхи, видишь, злей собак!

На повороте Василий оглянулся: паны с хохотом мочились на паперти храма.

Перед Дорогобужем их встретили отпетые люди, из-под моста вылезли четверо, однако, увидев перед собою босяцку голь, они преисполнились самыми добрыми намерениями.

— Живы? Давненько я вас не видал! — Купырь оскалился в улыбке. Он не изменился. Все так же антрацитовым огнем горел его одинокий веселый глаз. — Ха, Вася! Куды черт несет?

— Бить подлого польского короля. Идешь с нами?

— Да не, нам сподручнее промышлять тут. Грабим «латынь». Хорошо б, конечно, пошарить в обозе его величества, да немал риск. Ты под каким нонче царем ходишь-то, Вася?

— Мы сами по себе.

— Слышь, Фрол, кинь ребятам горсть денег, — велел Купырь Зяблику.

Тот полез в карман необъятных казацких штанов, вынув оттуда порядочно монет.

— Спасибо, братцы, — поблагодарил Василий.

— Иуду-царишку, часом, не повстречали? — спросил, подмигивая, Зяблик.

— Не привел Бог, — ответил Василий.

— А мы тут Сапегу караулили, да сучий выродок минул другой дорогой, — сплюнул Елизар. — Ну, бывай здоров, мил душа! — с братским добродушием попрощался он с Василием.

— Что за хари? — спросил Долбня, когда скрылся из виду Дорогобуж.

— Ребята пытаные. Грабют по совести, видишь, у бедных грош не отымают. Норовят таскать у панов.

Василий долго глядел на пустынную, глохнущую под низким небом дорогу, которая вела в родную деревню, но его там теперь никто не ждал — родители померли с голоду, и он торопливо зашагал по старому тракту.

Чем ближе подходили к Смоленску, тем становилось опаснее: в ямах, в проезжих харчевнях толклись темные люди, всюду говорили об изменниках. По дорогам теперь то и дело рыскали конные польские лазутчики. К исходу дня увидели впереди дым, стены крепости и услыхали гул, доносимый ветром от города. Поляки лезли на новый приступ. Пробраться в крепость, казалось, не было никакой возможности, до ночи сидели в кустарнике у Днепра, а как легла темь, приставший к ним старик сказал, что он знает место, где они смогут пройти.

Ночь стояла темная и сырая, ничего не было видно в десяти шагах. Сбоку от ворот Копытенской башни, укрытая кустами бузины, была узкая калитка с наглухо запертой железной дверью. Они забарабанили в нее, а старик крикнул:

— Отворяй, пришли на подмогу! Моих два сына тут у вас. Микишка Игнатов я.

Часовой, сняв цепь, отворил калитку. Внутри крепости около пушек на стенах, возле домов, в переулках, на стогнах сидели и стояли кучками ратники; одни везли еду, другие тащили из погребов мешки с порохом, женщины кипятили, прямо под небом, в котлах воду для раненых, и тут же нещадно дымили огнищи, над которыми стояли громадные черные смоляные котлы. Мертвых везли в ров; другие повозки, набитые ядрами, тянулись в сторону Громовой башни, плотно окутанной черным дымом, на которую был нацелен нынче самый ожесточенный огонь из пушек. На площади перед башней Бублейкой валялось только что выкраденное под самым носом у коронных их знамя, ратники толпились около, разглядывая его. Отчаянные люди, захватившие при вылазке на лодке знамя, были стрельцы Фирька Грязный со своими ратниками; Бог миловал их. Савелий Возницын, Степан Мухин, казак Тарас Клячко и Фирька, как ни в чем не бывало, сидели неподалеку возле костра и варили себе кулеш. Стрельцы И ратники, окружив их, расспрашивали: как им удалось такое дело?