— Прости нас, Господи, чад своих неразумных! — шептал он, забыв обо всем.

Архидиакон Успенского собора громоподобным, зычным голосом протрубил:

— Во всем виноваты, святой отец! Прости нас по щедрости свого сердца, дай благословение, да примем в душах своих радость великую!

Опять склонились к ногам Иова, — тот только отирал мокрое от слез бронзовое сморщенное лицо, бормотал в умилении:

— Даю вам, чады милые, благословение.

После окончания торжественного молебна Василий Анохин в смятенных чувствах вышел на кремлевский двор, не зная, то ли очистился вместе со всеми, то ли взял на душу новый грех, умилившись ложным счастьем чествования старца.

Ночью на Соборной площади стояли сторожа.

— …Макар, а Макар?! — сказал один из сторожей Архангельского собора, закутавшись с головы до пят в бараний тулуп.

— Чего тебе? — ответил его товарищ весьма широкий в плечах, одетый поплоше и оттого порядочно озябший.

В просветах колоколен сыпал снег, и на площади, как и во всем Кремле, было глухо и стыло.

— Ай не чуешь, чо деетца в Успенском? Послухай-ка!

Макар высвободил уши из-под надвинутой облезлой кучмы[30].

Теперь он явственно услыхал высокие, надрывные голоса и какой-то русалочий хохот, но все покрывало долгое рыдание…

— С нами крестная сила! — осенил себя знамением Макар, от изумления выкатив глаза.

В это время собор озарился будто светом молнии, и до них долетел голос, как бы читавший заупокойную молитву.

— Спаси и помилуй! — выговорил сторож в бараньем тулупе, крестя грудь. — Али позвать архидиакона?

— Не след. То дело Божие… — ответил Макар не сразу.

— Стало быть, знамение?

— Не иначе как к большой крови.

…Иов порастратил остаток сил на то рвение, какое он проявил на общей молитве в Успенском, так что, когда его под руки впихнули в ту же соболиную каптану и она покатила обратно, старец был едва жив. И, к изумлению монаха-слуги, он все просил еды посмачнее, Слуга так и сидел с раскрытой кожаной торбой, вынимая оттуда пироги с луком, с рыбой, жаренные в сметане потроха, холодную уху стерляжью. Но меркли, меркли маленькие глаза Иова, тряслась паралично голова, медное лицо будто присыпали пеплом, и на середине пути до Старицы бывший духовный пастырь стал умолять монаха отогнать от него злых духов:

— Бери посох… палку. Вон, богопротивные! Бей их, жги!..

Слуга, порядком намаявшись, взмолился:

— Соснул бы, твое священство!

— Что, аспиды, не обошлися без меня? — На тонких губах старца играла ухмылка. — Был бы я на патриаршем престоле — не плакали б вы ныне. Тады аспида Ивашку Господь бы не попустил.

Иов задремал, но версты через две, когда гуще понесла и завыла метель, он вскинулся с ужасом в глазах, стал дергаться, отмахиваться, бредить.

Показались тыны и маковки церквей Старицы. Когда запотелые кони въехали в монастырские дубовые ворота, Иов стал обирать себя руками и, всхлипнув, тихо покинул мир…

Десять бояр самовольно, без почтительных поклонов вошли в государевы покои, придвинулись к царю. Шуйский, взмокший от прошибшей испарины, гневно глядел на них. Веселый солнечный луч, скользнувший по лицам бояр, не смягчил разлада, царящего в палате. У Шуйского находился в то время князь Мстиславский. Наступая на полы горностаевой шубы, Шуйский с царским посохом в руках стал перед боярами.

— Чего явилися? Я не звал вас!

Шуйский остановился перед князем Засекиным, тот дерзко, задрав куцую бороду, глядел не мигаючи на царя.

— Я тебе, Василий Иваныч, измены не делал, но ты не обольщайся. Покуда не поздно, сойди с трона.

— А не вы ли, продажные, на него посадили меня? — Голос Шуйского сошел на хрип.

Вперед выступил рязанец Захар Ляпунов, крепкий и круглый, собранный по-походному, при сабле и двух пистолях за поясом в кожаных чехлах.

— Ты, княже, не забывай. Без нас тебе погибель.

Дмитрий, брат царя, выхватил из ножен взвизгнувшую, сверкнувшую голубым огнем саблю.

— Я тебе, Ляпунов, за такие речи срублю голову! Волю взяли, холопы!

— Ты, Дмитрий, не выпячивайся, — сказал Мстиславский, потряхивая белесым хохлом, — тут есть, чай, сановитее тебя!

— Я пощадил твоего брата-изменника, — бросил мрачно Шуйский Захару Ляпунову. — Ему, служившему вору Ивашке, полагалась плаха!

— Тут, княже, не о моем брате речь, — огрызнулся Захар.

— Пред тобою не князь, а государь-царь всея Руси! — накинулся на него Дмитрий Шуйский.

— Ежели ты, Ляпунов, так хочешь власти, то надевай шапку Мономаха. Бери! Что, страшно? — закричал Шуйский, топая ногами и брызгая слюной.

— Не царь ты — баба, обабился около девки! — выплеснул Шуйскому в лицо князь Тюфякин. — Нешто ты державный царь?!

В палату спешно, насупив клокастые брови, стуча посохом, вошел разгневанный патриарх Гермоген.

— С амвона приговорю как отступников и хулителей! Вон из палаты, злыдни нечестивые! — Гермоген замахнулся на них посохом. — Нашли время, када щеты сводить. Сбирайте рать, пока не напустил я на вас гнев Божий!

— Тронешь кого из нас — пеняй, государь, на себя! — пригрозил, выходя последним, Захар Ляпунов.

Князь Федор Мстиславский, не проронив ни слова, удалился следом за ними. Шуйский хотел крикнуть ему в спину что-то злое, но так и не решился — стоял и гневный и бессильный. Тяжелый вздох патриарха, с жалостью глядевшего на Шуйского, усугубил напряжение.

— Молись Господу, — только и выговорил Гермоген.

Шуйский будто на деревянных ногах поплелся в дворцовые покои, там его встретила еще не венчанная Мария Буйносова-Ростовская. Так соблазнительно близко был молодой пышногрудый стан ее!.. У Шуйского аж закружилась голова.

— Послезавтра — государев поход. Войско, слава Богу, я, кажись, собрал. А после похода — свадьба!

— Я — государыня! Сбыточно ли это?! — Дева Буйносова-Ростовская вся обмерла от радостного волнения. — Боярам, Василий Иваныч, не верь — они тебя предадут.

Шуйский насторожился, вгляделся в синий омут ее глаз, подумал: не враг ли она, столь желанная? Но глаза девы излучали лишь тоску по любви, — Шуйский знал, что не к нему, но не желал упускать случая потешиться.

— Я — царь. Как же они, сукины сыны, могут меня предать? Не побоятся разве Господа?

— Не побоятся.

— А ты почем ведаешь?

— Я, государь мой, ничего не ведаю, а по ихним глазам вижу, что предадут. Мстиславский — хитрый литвин, ему первому и не верь. Не верь Голицыну, Ивану Романову. — Она засмеялась и, шелестя пышными юбками с кружевами и вышитым цветами летником, отмахнула низкий поклон, касаясь пола белой, пухлой, в лучистых камнях ручкой. А сердце Василия Ивановича таяло, таяло от желания новой, несбыточной жизни… По щеке поползла счастливая слезища.

Войско, слава Богу, с потугами наскребли, — худо-бедно, а под знаменами воевод Шуйского оказалось сто пятьдесят тысяч пеших, конных и наряда. «Даточные» люди шли со всего мира на воров, засевших в Туле, поднялись и монастыри. Гермоген, не щадя сил, объезжал ближние обители, подымал дух братии:

— За другим самозванцем, чады мои милые, идут те же враги России, как и за окаянным расстригой, — ляхи и жиды с иезуитами и католиками. Ивашка с ворами ими подставлен.

В грамотах, разосланных по городам, Шуйский требовал во имя защиты земли от идущей пагубы вести к Москве рати служилых и «даточных» людей.

Монахи и священники, даже вовсе старые, отслужив но последнему молебну, надевали вместо ряс что покрепче: иные — сермяги, иные — прибереженные кольчуги и наручи, говорили:

— Ну, сынки, послужим матери-Руси!

Войска грудились под Москвою — в Серпухове и Кашире.

Князь Андрей Голицын с рязанскими воеводами Булгаковым, Сумбуловым и Прокопием Ляпуновым изготовили к делу Каширский полк с приданным ему малым нарядом. Главная сила войска, стоявшего в Серпухове, была разбита на три громадной величины рати, по нескольку полков в каждой. Большой полк был под началом воевод Михаилы Скопина-Шуйского и Ивана Романова, Передовой вели князья Иван Голицын и Петр Ромодановский, Сторожевой полк — боярин Василий Морозов и Яков Зюзин. Князь Петр Урусов вел татар, Иван Шуйский и князь-воевода Туренин начальствовали над «дворовым» полком.