Настроение улучшилось. «Ай да я, молодец! Ай да я, удалец!» И Инна снова села за рояль и стала музицировать.
Глава одиннадцатая
Школьный сторож Антон Иванович человек наблюдательный. Когда все хозяйственные дела закончены, он садится на табуретку в вестибюле или перед входом в школу и, покуривая, посматривает, что делается вокруг, прислушивается, что говорят ребята. Ребята сторожа любят. Какую бы шалость ни заметил Антон Иванович, никогда, как выражается Птаха, «не накапает». Младшего он может небольно подергать за уши, старшего отчитает. Отчитывая, не грозит, не говорит прописных истин, а просто стыдит, но как-то по-своему, не надоедливо. Вспоминает разные истории, которых он знает множество. Кто-то из ребят уверял, что однажды, в День Победы, видел у Антона Ивановича на груди георгиевский крест. И вполне возможно. Сторож нередко рассказывает, как «сражался с германцем, когда в казаках служил».
Как и ребята, Антон Иванович в этот теплый августовский вечер доживал последний день каникул. Сидя на табуретке у входа в школу, он почитывал учебник астрономии, взятый недавно у Серафимы Павловны, библиотекарши. Изредка бросая из-под очков взгляды на школьный двор, он не упускал ни одного события, происходящего вокруг.
Вот в вестибюль прошел паренек из восьмого «Б». Антон Иванович запамятовал его фамилию, но знает, что идет он в канцелярию, потому что уезжает в деревню, где отец будет работать председателем колхоза.
А две девчонки, что сидят под липами на лавочке и болтают ногами, дожидаются Веру Ильиничну, биолога. Ежиху ей принесли.
Какие-то коробки поволок в школу, а обратно без них вышел Олег Зимин. Паренек-то он хороший. Ну, а мать у него барыня. Хотя активная. В родительском комитете состоит. Все с Варварой Леонидовной шушукается, а с Поликарпом Александровичем спорит.
Во двор вошли Никифоров, Фатеев и Мухин. Они побродили по спортивной площадке, покачали мачту городского лагеря, осмотрели деревца, которые сажали весной, и пошли в школу.
В воротах появился черноглазый плотный паренек, Антон Иванович узнал его сразу: Желтков Валька — второгодник. Мать у него худущая, издерганная. Уж как она просила директора, чтоб сына не оставляли, а переэкзаменовку дали! Куда там! Разве пять предметов пересдашь? Небось Валька узнать хочет, в какой класс завтра идти: в седьмой «А» к Поликарпу Александровичу или в седьмой «Б».
Антон Иванович насторожился. Желтков остановился посреди двора и, глядя на макушку тополя, достал из кармана рогатку. Желтков уже прицелился в воробья, сидящего на ветке, как услышал за спиной:
— Это что ж ты, балбес здоровый, делаешь?
Желтков попытался сделать невинное лицо.
— Я? Ничего особенного.
— А рогатка-то для чего?
— Рогатка? Какая рогатка?
Антон Иванович погрозил пальцем.
— В сажень скоро вымахает, в солдаты отдавать в пору, а все озорство на уме?
Желтков прошел в школу.
В вестибюле пахло побелкой и масляной краской. В сторонке смирно сидели две девчонки-второклассницы. Старших ребят не было видно. Валя подошел к спискам седьмых классов и стал искать свою фамилию. Ему хотелось поскорее навести справку и убежать из школы, чтобы не встретиться с кем-нибудь из бывших одноклассников.
Коля, Вася и Женя стояли в коридоре, за углом. Увидев, что в вестибюль вошел какой-то мальчишка и читает список их класса, ребята заинтересовались.
— Смотри, смотри! — зашептал Мухин. — Может, в нашем классе учиться будет? Как раз у нас двое новеньких записаны. Какой-то Желтков и еще девчонка.
— Значит, это Желтков, — с уверенностью сказал Коля. — А ничего вроде парень.
— Если Желтков — значит, второгодник. В прошлом году в седьмом какой-то Желтков был. Его на педсовете обсуждали, — пояснил Вася.
Разыскав свою фамилию, Желтков собрался было отойти от списков, но его окликнули:
— Что, Валька, в седьмой пришел записываться?
Желтков обернулся и увидел Нину Строеву, ехиднейшую девчонку, ябеду и подлизу. Некрасивая, длинная, угловатая, она всегда всем завидовала и не упускала возможности сказать неприятное.
— А хотя бы в седьмой! — огрызнулся Валя. — Твое-то какое дело?
— Слышите, точно второгодник, — шепнул Вася.
— Догулялся? — продолжала Нинка.
Валя не ответил. Он сделал безразличное лицо и опять стал читать список седьмого «А». Из ребят знакомы ему были только Миша Птаха — кто его не знает во всем районе! — Инна Евстратова, эта всегда с речами выступает, да Рем Окунев — ничего себе парень.
— Я вчера видела, как твоего пьяного отца милиционер вел, — опять раздался голос Нинки сзади.
Валька уже хотел дать ей затрещину, как увидел, что в вестибюль вошел — легок на помине — его новый одноклассник, Окунев.
— Вырядился-то как! — кивнул Женя Мухин на Рема.
— Давайте спросим, чего это он вдруг таким пижоном стал, — предложил Коля.
Намерение друзей опередил Желтков. Не удостаивая взглядом Нинку, Валентин подошел к Окуневу и, протянув ему, как старому знакомому, руку, сказал:
— Ты, кажется, Окунев? Я на второй год остался. В вашем классе учиться буду. Желтков Валентин.
— Меня Ремом зовут, — улыбнулся Окунев. — Как же это тебя угораздило на второй год остаться?
— Бывает… — неопределенно ответил Желтков и перевел разговор на футбольные новости.
Из школы Рем и Желтков вышли вместе.
— Есть такой человек, который нам поможет. Пошли, ребята, к Поликарпу Александровичу, — предложил Коля.
В школьных воротах ребята столкнулись с Варварой Леонидовной. Она сухо ответила на «здравствуйте» и прошествовала в школу.
— Ну и злющая она сегодня! — отметил Мухин.
— Ей Поликарп дает прикурить, — сказал Коля. — Я однажды около кабинета директора проходил, слышал, как он ей сказал: «Вы формалист, Варвара Леонидовна».
Дома у Поликарпа Александровича друзей ждало разочарование.
— Не приехал он еще, мальчики. Жду. Вот-вот должен быть, — сказала его жена. — Где-то в дороге находится.
Глава двенадцатая
После Малоярославца проводницы начали собирать постели.
Наташа сложила в чемоданчик стакан с маслом, полбуханки домашнего хлеба, баночку варенья, ножик, салфетку и недочитанную «Военную тайну» Гайдара.
«Чем бы теперь заняться? — томилась она, глядя в окно. — Километров сто осталось. Еще два часа езды, не меньше».
Наступал рассвет. В вагоне погасли матовые лампочки. За окнами на фоне посветлевшего неба все четче и четче вырисовывались контуры пробегавших мимо деревьев. В низинках, над болотцами, потревоженный набежавшим ветерком, колыхался предрассветный туман. Облетающие покрасневшие осинки словно топтались в этих молочных лужах.
— Люблю эту пору. И у вас горячее время… — протирая очки, неопределенно сказал седеющий сухощавый мужчина, стоявший рядом с Наташей. — Самый интересный возраст у вас. Стригунки, вот кто вы сейчас, — пошутил он и спросил: — Ты в каком классе учишься?
— Буду в седьмом.
«Стригунки!» Наташе очень понравилось это сравнение. Это самые хорошие жеребята. Они уже не сосунки-несмышленыши и не взрослые кони. Даже не пристяжные.
— Ты домой, путешественница, или из дому? — спросил спутник.
— В Москву, к папе. Он на курсах председателей колхозов учится.
— И давно?
— Второй год. В Москве при Тимирязевской академии ему комнату дали.
— А сами-то вы откуда?
— Из Домодедова, из Брянской области. Отец один в Москве живет. Вот я к нему и еду, чтобы ему не так скучно было. Когда сготовлю, когда постираю…
— Мама, значит, одна осталась?
— Нет у нас мамы, — Наташа вздохнула. — Маленькой я была, когда она умерла.
Спутник подосадовал, что задал последний вопрос, и, секунду помолчав, чтобы смягчить неловкость, спросил:
