Кузьму Кузьмича начинала раздражать настойчивость сына:
— Ты пойми сам! Почему это я должен тратить деньги на какого-то мальчишку?
— Да ведь он, папа, попал в прорубь, спасая девочку!
Кузьма Кузьмич, не придавая особого значения тому, что говорит, пообещал:
— Ладно, поговорю.
Весь следующий день Олег жил мыслью о том, как отец приезжает к знаменитому профессору, как рассказывает ему о подвиге Коли, как профессор записывает адрес и на машине с красными крестами спешит выручать Никифорова.
Вечером, в половине девятого, Олег взобрался на подоконник, чтобы не пропустить, как во двор въедет отцовская «Победа», а когда машина показалась, бросился открывать дверь:
— Ну, как профессор?
— Какой профессор? — удивился Кузьма Кузьмич. — Ах да! Ты все насчет этого мальчишки. Знаешь, закрутился, забыл.
— Как же это ты, папа, забыл? — сокрушался Олег.
Наташе было жалко Олега, когда он ей все это рассказал. Она поделилась рассказанным со своим отцом.
— Дубина и скряга, — отозвался Губин о Зимине. Потом потер лоб и, видимо вспомнив, что раньше слышал от товарищей дочери об отце Олега, добавил:
— Ничего, Наташка! Скоро такой народ переведется. А насчет Никифорова не беспокойтесь. Его и без платных профессоров советские врачи вылечат.
…На следующий день, придя на дежурство в больницу, Инна заметила на Колиной тумбочке письмо Окуневых. Инне хотелось узнать, что пишет Рем, но без разрешения Коли прочитать письмо она не решилась.
Когда Коля пришел в сознание, Инна безразличным тоном заметила:
— Что, Окуневы тебе письмо прислали?
— Угу! Только Рем не велел никому показывать. Тебе можно… Читай. Ты Наташке скажи… Наташке тоже можно…
Инна прочитала письмо. Первая половина его была написана почерком Рема, вторая — незнакомым, крупным, размашистым. Рем писал:
«Здравствуй, Колька! Это пишет тебе Окунев. Как и все ребята, беспокоюсь за твою болезнь и желаю, чтобы ты скорее выздоровел. После того как на сборе меня критиковал Игнатий Георгиевич, мне и в школу ходить не хотелось. Ребята, как сговорились, со мной не разговаривали. Сам понимаешь, какая жизнь! Поговори с ребятами, которые к тебе ходят, чтобы мне что-нибудь такое поручили. Сделай, пожалуйста. Только чтобы ребята не трепались.
Выздоравливай, Колька, скорей и приходи в школу. При тебе в отряде порядка больше.
Рем».
Инна несколько раз перечитала послание Рема и почувствовала, что написать его Окуневу было не так-то уж легко. Не ускользнуло от Инны и то, что перед словами «Игнатий Георгиевич» стояло слово «дед». Написав его, Рем, видимо, заколебался. Собираясь показать письмо Игнатию Георгиевичу, оставить слово «дед» было бы непочтительно. Писать же «дедушка» для него, семиклассника, было уже неудобно. Рем вычеркнул слово «дед» и написал имя и отчество академика.
Окунев-старший писал следующее:
«Дорогой Николай! Известие о Вашем несчастье меня взволновало. Знайте, что я в числе тех людей, которые постоянно следят за ходом Вашей болезни и желают Вам скорейшего исцеления.
Письмо внука пионера Рема Окунева прочитал. В основном им доволен и согласен с высказанными в нем мыслями. Однако хотел бы конкретизировать… Дайте внуку такие поручения, чтобы выполнить их было нелегко, а, выполнив их, он почувствовал бы, что пионерская жизнь им еще не прожита, что есть еще много в ней трудного и интересного. Желательно, чтобы работа была черновой.
Многие считают, что больным писать о делах вредно. Я же, хотя и не медик, считаю, что, напротив, это полезно, потому что моральный фактор так же важен, как и физический. Поэтому советую Вам, молодой друг, не падайте духом, старайтесь не думать, в каком боку колет, где болит. Но врачей слушайте, хотя я их, скажу по секрету, недолюбливаю.
Ваш друг И. Г. Окунев».
Заканчивалось письмо припиской Рема: «Никому не показывай».
Инна и Наташа, прочитав письмо, отношение к Рему переменили.
…В этот день на дежурство в больницу Инна несколько опоздала, потому что забегала в музыкальную школу, чтобы узнать задания на дом.
Инна уже несколько раз пропускала занятия, и ее мама, узнав об этом, начала бранить дочь. Разговор происходил вечером, и отец был дома. Прислушавшись к разговору, он твердо сказал жене:
— Лина, дочь поступает правильно. Потом она все наверстает.
В дела дочери отец вникал редко, но, когда что-нибудь говорил, возражений не терпел.
Теперь Инна бежала в больницу со спокойной душой.
— Вот я и пришла к тебе, Коля, — сказала Инна и села на край кровати.
Как всегда, она рассказала о том, что было в школе, что нового в газетах, как на улице, — словом, обо всем, что узнала сама.
За разговором Коля и Инна не заметили, как в палату вошла сестра Зоя Николаевна, сопровождаемая молодой женщиной с букетом живых роз в руках. Женщина вела за руку хрупкую бледненькую девочку лет трех.
— Вот, Коля, тебя пришла навестить Танечка, — сказала Зоя Николаевна. — Та самая, которую ты спас.
Женщина отдала Танечке цветы и, показав на Колю, что-то прошептала девочке на ухо. Танечка, смущаясь, подошла к кровати и, сказав: «Здравствуй, мальчик Коля», — положила цветы на одеяло.
Коля смотрел на девочку, ради которой он в декабрьских сумерках шел по хрупкому льду к зияющей проруби. Девочка ему понравилась. Белокурая, голубоглазая, с большим белым бантом на макушке, она, стесняясь, исподлобья смотрела на мальчика, о котором так часто говорила ей мама. Перед тем как войти в палату, мама несколько раз наказывала Танечке обнять и поцеловать мальчика, но сделать это девочка так и не решилась. Постояв немного у Колиной постели, она подбежала к матери и обняла ее колени.
Розы лежали рядом. Они напоминали о лете. Правда, запах роз, которые в это время года где-то чудом раздобыла Танечкина мама, смешивался с запахом лекарств. Но все-таки от роз веяло летом. Коля вспомнил бабушкину деревню, стену золотой ржи, жужжание пчел в клеверах и уваровские перелески…
Молчание затянулось, и Танечка, потянув мать за юбку, стала капризничать: «Мам, пойдем отсюда, ну, пойдем!»
Женщина спросила Инну:
— А ты что, сестра Коли?
— Нет, мы вместе учимся.
— Как же тебя пустили сюда? — удивилась женщина. — Никого ведь не пускают.
— Коля так хочет. Потому и пускают. Главврач насчет меня специальное распоряжение дал.
Женщина подошла к Колиной кровати.
— Спасибо тебе за Таньку! — поцеловала она его и расплакалась.
— Мам, почему ты плачешь? — заволновалась Танечка.
— Девочка! — вытирая слезы, обратилась женщина к Инне и рукой поманила ее к двери.
Инна нерешительно подошла. Женщина расстегнула сумочку, достала из нее какой-то небольшой, но тяжелый предмет, завернутый в шелковый носовой платок, и зажала его в Инниной ладони.
— Это Коле. От мужа. Это его, — женщина снова расплакалась и, взяв Танечку за руку, поспешно вышла.
Оглядываясь на Колю, Инна развернула платок и увидела большую серебряную медаль. На ней был изображен танк и написанные красной эмалью горели два слова: «За отвагу». На обороте стоял номер: «1 108 552».
Где-то далеко-далеко, у Днепра или под Варшавой, может быть и под самим Берлином, за участие в смелой атаке приколол эту медаль генерал Таниному отцу. У Инны задрожали руки. Она подошла к Коле, чтобы показать ему подарок. Он спал, разметавшись.
А к вечеру Коле вдруг стало хуже, на лице его появились красные пятна. Это было очень дурным предзнаменованием. У Коли резко поднялась температура. Снова собрались врачи. По палате поползло слово «абсцесс».
«Что оно значит? Как жалко, что нет под рукой медицинского справочника!» Спросить же у врачей Инна не решалась. Они ее не замечали.
