Резкий луч встречной машины внезапно разбил хрупкие мечтания. Мимолетные мысли испарились, оставляя в груди устойчивое ощущение теплоты.

Мой маршрут проходил вблизи родного дома. Я смогу сделать небольшой крюк, завернуть к матери, уткнуться лицом ей в колени. Материнский голос, ее доброе дыхание подобны родниковой воде. Они возвращают веру в жизнь.

Как давно я не взбирался на перевал Атадага! От многочасового сидения за рулем машины мышцы одеревенели, тело затекло. С наслаждением прыгаю на землю, поднимаю крышку радиатора. Пар вырывается со стремительностью птицы, обретшей свободу, он слегка обжигает мне лицо, что вконец прогоняет утреннюю сонливость. Я приближаюсь к краю обрыва. За спиной остается верный грузовик, который шел без передышки из самого Баку и теперь, подобно усталому волу, предается отдохновению.

На мгновение ощутил сожаление, что один любуюсь раскинувшейся внизу долиной, что нет со мной приятеля-горожанина, которому можно показать с высоты родное селение, рассказать о каждом его жителе. Впрочем, последнее едва ли возможно. Даже небольшое селение — целый мир со своими законами и страстями. И как же я тоскую временами по этому оставленному мною родному мирку!

Всякий раз, покидая селение — в начале войны, когда уходил на фронт, а потом перебравшись в город, — я думал, что надолго и до отказа напитался видом родных мест. Однако многие мелочи постепенно улетучивались из памяти. Даже очертания Эргюнеша как-то расплылись перед внутренним взором.

Зато всегда живым и неизменным звучал во мне материнский голос.

С волнением я следил с высоты за извилистым течением Дашгынчая. Отсюда был хорошо виден весь путь реки до ее впадения в Аракс. В детстве мне чудилось, что Аракс и есть край света. А гусиные стаи, которые с гоготанием проносились над головой, есть небесные тропинки, по которым можно, не касаясь земли, перевалить гору и сразу очутиться по другую сторону хребта.

В моем воображении одна за другой оживали картинки детства, проведенного у подножья Каракопека.

Осень… Луга в пожухлых травах, жнивье желтеет. С опаской заглядываю в овраг, который казался когда-то бездонным. Но как со временем уменьшаются холмы, так мельчают и пропасти! Раньше, чтобы дотянуться до гнезд синиц, которыми испещрены края глинистого обрыва, мы, мальчишки, громоздили пирамидой плоские камни да еще взбирались друг другу на плечи. Теперь, встань я хоть на дно оврага, до края не так уж и высоко. Что же случилось? Холмы словно присели на корточки, а пропасти засыпались?..

Было жаль детских впечатлений, я поспешил уверить себя, что дело просто в ракурсе: я стою слишком высоко над селением. Вот и кажется, будто горы постепенно тают.

Но ведь и мать моя словно бы тает! Сгорбилась ее спина, не так проворен шаг. Мать — самое неизменное, что у меня есть. Если ее черты истончились, а вся она пригнулась к земле, почему то же самое не может случиться с горами? Говорят, старея, жемчужина медленно истаивает. Не трескается, не раскалывается, а именно тает, уменьшается в размере. Этого не заметить человеческому глазу. Но остановить ее исчезновение нельзя.

Неужели в грустном увядании матери виноват именно я? Может быть, ее гложет постоянная тоска по старшему сыну? Принять мой городской быт она не в силах. Ей душно и невыносимо в городе, она брезгует покупной едой, смотрит с подозрительностью на толпы людей, заполонивших улицы.

А если мне самому вернуться навсегда к родному очагу? Сидеть, как когда-то, на расстеленном паласе подогнув ноги, принимать еду из материнских рук, вести немудреные беседы с соседями и, наконец, жениться по материнскому выбору на девушке, которую она облюбует для меня. Станем ли мы оба от этого счастливее?

Много раз, наверно, менялся лик окружающей местности. Материнская забота о сыновьях остается прежней. Из века в век они оделяли детей лучшим куском, стелили постель в самом сухом и теплом углу, сватали им красивейших невест. Их добрые наставления достойны того, чтобы, подобно самоцветным серьгам, никогда не расставаться с нашими ушами. Материнское терпение — залог мира и благоденствия на земле.

Однако, как далеко ни уводили меня общие размышления, проблемы реальной жизни не могли разрешиться сами собой. Если бы дело заключалось лишь в том, чтобы вернуться из города обратно в селение и сменить не любимый матерью автомобиль на допотопную арбу, — все решилось бы двумя-тремя словами. «Мама, я снова здесь, — сказал бы я, появляясь на пороге. — Весь в твоей власти. Поступлю, как ты велишь».

Но будет ли она довольна таким поворотом дел? Примет ли подобную жертву? Кивнет ли согласно: «Вот и хорошо, мой разумный мальчик. Бросай город, бросай все. Живи потихоньку, как жили предки…»? Нет, таких слов она не произнесет ни за что! Моя мать вовсе не чуралась нового. Разве не из ее рассказа я узнал о появлении в селении первого трактора?

Вот как это произошло. Артель только что организовалась, и на общий двор каждый тащил что мог. Кто гнал волов, кто вел на веревке яловую корову. А у других не было за душой ничего, кроме сохи да старого хомута. Люди не стыдились бедности. Ими владела вера, что сообща можно прожить лучше, чем порознь. Дружно посеяли, подоспела на артельном поле и жатва.

Вскоре разнесся слух, что в помощь колхозникам из города присылают машину-самоход. Это в селение, где железный плуг и то был до сих пор в диковинку! Само слово «трактор» знало всего два-три человека из местных всезнаек. Встречать «самоход» вышли далеко за околицу, с любопытством сгрудились вдоль дороги. Ох как всполошил всех рев мотора! Словно небеса разверзлись или началось землетрясение. Трусоватые прятались за чужие спины. С писком разлетались из-под железных колес скворцы и воробьи. На следующее утро комсомольцы говорили: «Это только первый трактор, будут и другие машины. Советское правительство обещает помогать колхозам, таково завещание товарища Ленина. Он говорил, что трактора всех перетянут на сторону коммуны!» Один из противников колхоза Шафигула стал настырно расспрашивать: «Говорите, что без волов и без коней передвигается? А где человек? Наверху сидит? Что же, он плетью машет или голосом пугает, чтобы «железка» ехала?» Ему разъяснили, что тракторист поворачивает руками небольшое колесо, величиною с сито. Куда повернет, в ту сторону и колеса едут. Шафигула расхохотался: «Так я и знал! Хитрость шайтана. Под железкой спрятан обыкновенный бык; парень в него тычет, вот бедняга и тащится куда велят».

Пришлось подогнать трактор к самому порогу. Сзади прицепили арбу, куда полным-полно набилось детишек, и среди них затесался седобородый дед, из самых бесстрашных. Старику так понравилось катанье, что он, сидя в тележке, заявил о желании вступить в колхоз. К трактору постепенно привыкли. Лишь упрямый Шафигула никогда не называл его иначе как «железякой шайтана».

Когда мой младший брат Амиль, размечтавшись, сказал матери, что станет летчиком, и обещал поднять ее на самолете выше седьмого неба, она лишь улыбнулась: «Меня летающей машиной, как Шафигулу трактором, не испугать. Любую машину делали человеческие руки, значит, она подвластна человеку. Твой старших брат водит грузовик. Если у тебя больше ума, поднимись на самолете. Я не прочь, чтобы соседки считали меня счастливицей».

Если матери была не по нраву моя шоферская профессия, то скорее всего из-за запаха бензина, от которого ее мутило, и от вечных пятен машинного масла на моей одежде. «Жил бы дома, я хоть смогла бы обстирать тебя», — сокрушалась она.

Я успокаивал ее как мог. Заверял, что теперь у меня специальность механика: свободно могу разобрать и собрать весь автомобиль по винтику. А если по-прежнему сижу за рулем, так это потому, что люблю быструю езду и смену впечатлений. К тому же на новом месте хорошо начинать с низов, чтобы все видели, что я не страшусь никакой работы.