Возня воробьев, их чириканье, свист синичек, воркованье горлинок обрушились на нас лавиной животворных утренних звуков.

— Побудь в садике, миленький, — ласково сказала мать. — Все равно тебе уже не заснуть. А я пока корову подою, попьешь парного молочка. Вот-вот пастух затрубит…

Мать ушла. Я остался под алычой, которую когда-то посадил собственными руками. Ну и вытянулась же она! Сорвал твердую зеленую бусину. Рот свело от кислятины. Но терпкий вкус незрелого плода был мне все-таки приятен. Он напомнил мальчишечьи набеги на сады, когда пятки вечно нарывали от заноз из шершавых досок чужих заборов.

Над головой звонко, хлопотливо кричали скворцы. Почему их песни так радуют? Разве без скворца весна не начнется? Люди не окружают их поэтическим вымыслом, как соловья. Мальчишки не считают за грех поддеть ногой, как футбольный мяч, скворечное гнездо и беспечно пускают по ветру выпавшие перышки. Что дурного сделала эта приветливая птица? Я смотрел на скворцов, будто впервые разглядел их хорошенько. На шейке пятнышки, как родинка у Халлы. Родинка, которая предвещала нам обоим несчастье…

Едва ступив на землю родного селения, я нетерпеливо ждал нашей встречи. Думал, что увижу заплаканную вдову, закутанную в черное. А Халлы деловита, бодра, жизнерадостна! На ее руках целая школа, она полноправно участвует в колхозных делах, к ней приходят за советом. Сестренка шепнула: «Джурабы, братик, вязала вовсе не Гюльгяз, а Мензер-муэллиме. Только говорить тебе не велела».

Я поднял голову, поискал взглядом распевавшего скворца. Может ли быть бессмысленной эта звонкая песня? И для кого она звучит? Скорее всего для любимой? Мне кажется, худшая кара — когда от тебя нет пользы другим. Это поистине горше смерти.

Дети, появившиеся на свет в мое отсутствие, уже бегали. Сестры то и дело спрашивали: «Ну-ка, угадай, чей потомок?» Я пытался найти сходство. Один малыш улыбнулся совсем как Гуси. Другой то и дело разевал рот, чтобы запихнуть сладкий кусок, подобно своему отцу обжоре Вели. А голубоглазый сорванец не внук ли Абдуллы-киши?

— Ай, гага, братик, — лукаво сказала старшая сестра, — что это ты соседских детей с колен не спускаешь? Разве не знаешь, кто чужого теленка водит, тому лишь веревка достанется? Оглянись получше, сколько молоденьких красавиц забегало к нам в эти дни. Выбери одну из них — и дело с концом. Да поспеши! Не один ты с фронта вернулся: замешкаешься, лучших расхватают.

— Правильные слова! — подхватили ублаготворенные гости. — Хорошо бы поплясать на свадьбе до ломоты в ногах.

Мать поспешно возразила:

— Пусть Селима дождется. Без старшего брата свадьбу затевать негоже. Да и о работе сперва следует позаботиться.

На нее посмотрели с удивлением: какая мать не спешит с сыновней женитьбой? Что кроется за неожиданной отговоркой? Лишь старая Гюльгяз проскрипела с затаенным злорадством:

— Больно скорые у тебя дети, Зохра. Как мошкара в глаза лезут. Я заметила, стоит мне с кем-нибудь из них столкнуться — и все пойдет шиворот-навыворот. Разве не начались мои беды с того дня, как Замин на Селимовой свадьбе плясал с его невестой?

Неприятный осадок от этих слов соседи поспешили сгладить:

— Полно, Гюльгяз. Не сама ли ты парня тогда за руку в круг тянула? Проклинай фашистов, которые обездолили тебя, а Замин при чем?

Гюльгяз вскипела от раздражения:

— Что это вы все перед ним расстилаетесь? Думаете, станет председателем колхоза и вам от него поблажки посыплются?

Сторож Фети оборвал сурово:

— Да ты вроде обезумела, женщина? Сверни-ка лучше злые слова да сунь их под половик. Кто проклинает других, на себя обрушит проклятье. Моли, чтобы не коснулось оно твоего Селима. Недаром муж сбежал от такой язвы, как ты.

— Ах, лизоблюд, сын лизоблюда! — закричала взбешенная старуха. — Напоили тебя чайком, так и грудь щитом выставил? Чьи сыновья вернулись невредимыми, те пусть красят волосы хной. А мой единственный не возвратился. Заперта я в доме, как пленница. Осталось в саван закутаться, одинокой ждать кончины. Последние гроши проедаю…

— Не греши, бабушка, — расстроенно вмешалась сестра, которая сидела с нею рядом. — Зачем каркаешь, обижаешь невестку? Разве ты одинока при ней? И каких это тебе денег не хватает? Мензер достаточно зарабатывает на вас обеих. А если о саване печешься, так его для тебя и соседи справят.

— Замолчи! — прикрикнула мать на сестру. — Видишь, старая женщина от горя себя не помнит. Слава аллаху, ты детей еще не теряла… Как ей не убиваться по такому сыну, как Селим? Кто помог мне вас, сирот, поднять на ноги? Кто надоумил Замина получить профессию? Многие в нашем селении вспомнят его добрым словом. Есть у меня надежда: не заблудился ли он в необъятных русских лесах? Тогда рано или поздно вернется. — И совсем другим тоном, легким, веселым, окликнула младшую дочку: — Ай, гыз[8], раздуй-ка заново самоварчик. И подушку принеси бабушке Гюльгяз под спину. Если сейчас ленишься, какой станешь в старости?

Сестренка зарделась, проворно вскочила, исполняя приказание. Гюльгяз, однако, с кряхтеньем привстала и передала лишнюю для нее подушку мне.

— Сестра твоя уже почти невеста, а Зохра не научила ее обхождению. Как в дом мужа пойдет неумелая? Не видит разве, что брат на жестком мается? Ноги небось отсидел? Сядь поудобнее, гага.

Я подвинулся, и старуха опустилась рядом. Она продолжала бубнить:

— Не расторопная молодежь нынче пошла. Не успеет еще чай завариться, они уже по стаканам разливают. Соль в кастрюлю не щепоткой, а горстью сыплют. Платье ленятся прополоскать, мыло на складках остается…

Я отозвался умиротворяюще:

— Зато как наши девушки показали себя на войне! Едем, бывало, по темной дороге, говорю своему санинструктору: дорога дальняя, приляг, сестренка, в кузове, поспи часок. А у самого глаза слипаются, не могу больше вести машину. Так что вы думаете? Пока дремлю полчаса, она меня караулит.

— Неужели и по ночам сражались? — удивилась старуха.

— Война не разбирала, бабушка, ни ночи, ни дня.

Гюльгяз задумалась.

— Про это я не знала. В темноте мир человеку совсем другим чудится. У Селима не было сноровки по ночам в чужих местах блуждать… Так, так…

Я уловил ход ее мысли и согласно кивал, поддакивая, хотя отлично понимал абсурдность предположения, будто дядя Селим заблудился темной ночью.

Впрочем, каких только чудес не случалось на войне! Пуля могла сорвать с груди клок одежды, но даже не задеть кожи. Машина проскочит мосток, а снаряд на этом самом месте взорвется секунду спустя. Или заняли оборону в окопе, палят в фашистов, некогда осмотреться. А когда огляделись — рядом с тобою родной брат! Война перекроила каждого по-своему. Человек сам не знал, какими силами он наделен от природы, пока не придет момент пустить их в дело. Куда только девалась тогда прежняя мягкость, нерешительность! Воля становится под стать железу, ее не согнуть…

— Что же ты не сосватал себе такую отважную помощницу? — донесся до меня скрипучий голос Гюльгяз. — На войне горе пополам делили и дальше бы по жизни вместе шли…

Она еще что-то добавила, все громко расхохотались. Оказывается, ехидная старуха предложила невестке Мензер отбить телеграмму той девушке на фотографии: мол, ждем и приглашаем.

Наше селение все больше наводнялось выцветшими зелеными гимнастерками, шинелями без погон. Зато как ярко сверкали на солнце медали! Правда, кое-кто припадал на ногу, опирался на костыль или бережно носил на перевязи искалеченную руку. Фронтовики не спешили сменить сапоги на чарыки. Да, по правде говоря, не все могли влезть в довоенную одежду и обувь. Я хотел надеть пиджак дяди Селима, не изношенный до конца, — он затрещал по всем швам.

Солдаты понемногу привыкали к мирной жизни, брались за прежнее ремесло.

Я тоже наведался на свою автобазу. Там были почти все новые, никто не помнил меня, не узнавал в лицо.