Она окинула меня внимательным взглядом. Потом шутливо, но сильно боднула головой в грудь, будто расшалившийся ягненок. Я не шелохнулся.

— Халлы, Халлы… — произнес я далекий пароль нашей юности. — Ты иногда не верила в мою любовь. Но в моем мужестве не могла сомневаться? Я люблю Родину и свой народ. Готов был отдать за них жизнь во время войны. А вернувшись, знаешь, что я сделал прежде всего? Опустился на колени и поцеловал землю. Верь: я не изменился ни в чем с тех пор!

— Случается, что человек совершает ошибку в один миг. А на ее исправление уходят долгие годы, — нерешительно проговорила она.

— Что ты имеешь в виду? Ты советуешь мне повременить с решением?

— Вовсе нет. Но не падай духом после первых неудач. Прояви стойкость мужчины, уверенного в своей правоте.

— Значит, я могу все-таки победить?

— Только с моей помощью. — Она усмехнулась. — Нет, ты не так меня понял. Я вовсе не воительница. Мне нет дела до начетчика Латифзаде. Он удобно устроился среди цитат! Я хочу, чтобы такие, как он, не мешали расти нашему сыну в здоровой, нравственной среде.

— Ты думаешь, что такая среда возникнет? Многие устали ее ждать. Ты сама видишь, что творится вокруг.

— Оставим то, что мы видим сегодня. Существует внутреннее зрение. Всегда больше полагалась на него, чем на выпятившееся перед глазами. Поверь, у меня безошибочное предчувствие: перелом к лучшему произойдет! Случится что-то большое, важное…

— Ну, а относительно нас двоих — что ты предчувствуешь? — шутливо поинтересовался я, чтобы скрыть, какое сильное впечатление произвели на меня пророческие слова Мензер.

— У нас с тобой все будет хорошо. Обещаю. Ах, Замин! Знаешь, о чем я мечтала в далекие дни юности? Только не смейся. Я мечтала, чтобы в нашем доме было кресло-качалка и после работы я могла сесть в него, закрыть глаза…

— А я стоял бы позади и тихонько качал, пока ты не задремлешь и тебе не приснится, что ты снова сидишь в кабине старого грузовика и мы мчимся далеко-далеко в будущее… Так?

Она кивнула.

— Помнишь, дорогая, как я заехал за тобою в школу и мы взобрались на вершину холма? Я сказал тебе: «Мы будем счастливы!» Ты отозвалась: «Пойди поищи наше счастье. Если упорно искать, то и иголка в траве отыщется. А если не искать, то и родина может потеряться».

Мензер слушала меня серьезно. Потом со вздохом потупилась.

— Иногда я корю себя: зачем так настойчиво уговаривала тебя ехать учиться? Разве не все равно, где человек живет — в селе или в городе? Шофер он или секретарь райкома?.. Жаль мне тех далеких дней, богатых надеждами! Ты читал мне свои стихи…

— Сознаюсь, Мензер, сидеть за письменным столом для меня до сих пор такая отрада! Я начал писать воспоминания. Да все времени нет окончить. Может быть, снова взяться? Уж пера-то из рук у меня не отберут!

— Ты что-то от меня скрываешь?

— Нет. Просто написал недавно статью в газету, облегчил душу.

— Где же эта газета?

— Она есть… и ее нет!

— Загадочно!

— Номер вышел, но его конфисковали. Это случилось сегодня утром.

— Почему ты не посоветовался со мною? Не прочитал черновика?

Мензер в волнении прошлась по комнате. Лицо ее побледнело, губы дрожали. Наконец-то она поняла, что́ именно меня тяготило все утро.

— Пера у меня никто не отнимает, — упрямо повторил я.

— Может быть, ты поспешил со статьей? — нерешительно проронила она, глядя в сторону.

Я покачал головой:

— Истина — не золотая монета, чтобы спрятать ее про черный день. Она нужна в свой срок. Кому-то ведь следовало заговорить в полный голос? Подтолкнуть к переменам.

— В Баку ты едешь сам или тебя вызывают?

— Это не имеет большого значения. Главное, что мне придется уйти с работы и, может быть, вообще уехать отсюда.

— Что ж, уедем, — сказала моя храбрая жена. — Начнем жить заново.

Я медленно произнес, словно думая вслух:

— Конечно, если я буду говорить об ухудшении здоровья, мне охотно поверят, отпустят без шума. Еще и пенсию хорошую определят. Нет, Мензер. В райкоме или с пером в руке — я буду бороться! Многие думают так же, как я, но не осмеливаются сказать вслух. Страх выбивают страхом! Если мы не напугаем те давние страхи, что тянутся за нами еще с тридцатых годов, нам не выбраться из трясины. Надо кончать с порядком, при котором с трибуны призывают к скромности, а себе устраивают царскую жизнь. Толкуют о честности, а навешивают на жен бриллианты. Проповедуют неподкупность и сажают на руководящие посты родню до седьмого колена.

— Ты ведь так не поступал! Твоя совесть чиста.

— Не совсем чиста. Я был свидетелем — и слишком долго молчал. Вставал, как все, покорно аплодировал… Но теперь этому конец раз и навсегда!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Следующим утром, еще до восхода солнца, райкомовская машина выезжала из Эргюнеша. Я попросил шофера свернуть к кладбищу. Обычно он шел между могилами впереди и сам отмыкал калитку в низкой могильной ограде. Лишь затем почтительно пропускал меня к надгробью. Но сегодня я попросил его остаться у кладбищенских ворот.

— Мне надо побыть одному, — сказал я. — Нынче мне приснилась нене: она уходила от меня. А мне так хотелось ее обнять!

— Сон к добру, — с облегчением произнес шофер. — Хорошо, что вы не пошли за ней. Встреча с покойником приносит несчастье.

— Мать не может принести несчастья ни живая, ни мертвая! А мне нужен сейчас совет, поддержка…

— Чего вам не хватает? — искренне удивился шофер. — Район наш передовой, его хвалят. Вас все уважают, любят…

Я поморщился. Даже за искренними словами мне теперь повсюду мерещилась лесть. Нет, так жить невозможно! Я переставал верить людям.

— И за что же меня любят? — отрывисто спросил я.

— Ну… вами все довольны. — Он был в затруднении, не зная, что именно хотят от него услышать.

— Не все. Есть человек, который решительно недоволен первым секретарем.

— Кто же это? — ухмыльнулся шофер.

— Я сам. Насколько правильно я вел себя на райкомовском посту, сделается ясно, лишь когда перестану занимать это место. Тогда откроется, в какой мере люди уважали должность, а в какой — самого человека? Снискал ли я хоть чье-нибудь расположение? Оставил ли по себе добрую память? Ведь должность преходяща. Остается только человечность. Да, человечность и порядочность. Наше бескорыстие. Они остаются!

Я думал о своей матери. Возвращался памятью к далекому дню, когда она еще затемно убежала к сестре. А я, не вынеся нашей первой разлуки, заковылял за ней следом по росистому лугу и впервые поразился красоте окружающего мира. Каким большим и теплым показалось мне тогда восходящее солнце! А новорожденный племянник за дверью горько заплакал. «Почему он плачет?» — спросил я у нене. Она отозвалась так: «Входящего в мир младенца надо хорошенько шлепнуть, чтобы он почувствовал боль и вскрикнул. Иначе задохнется».

Не так ли и сейчас, явившись мне в сновидении, мать отвернулась от меня только затем, чтобы я ощутил жгучую обиду, почувствовал сердечную боль, закричал, призывая ее, — и жил дальше?..