— Что ж, он дело говорит. Можем предоставить занятие и по этой части. Городу давно нужен хороший музей. А сколько новых школ у нас запланировано!

При слове «школа» я встрепенулся.

— Достаточно ли у вас педагогов?

Председатель исполкома не мог скрыть удивления: странный вопрос для водителя грузовика!

— Родственница окончила педагогический…

— Да хоть пятерых родственниц возьмем на работу!

Мы расстались на том, что сегодня я возвращусь в Баку, но по ходатайству исполкома получу командировку на длительный срок, чтобы организовать доставку водопроводных труб к высокогорному озеру.

Я был настолько озабочен своим обещанием, что, еще не миновав городской черты, уже дважды нарушил дорожные правила: проскочил на красный свет и сделал обгон без предупреждения. Помню, когда я впервые сел за руль, мне даже громко сигналить казалось неловким: вдруг внезапным звуком отвлеку задумчивого пешехода от каких-нибудь важных размышлений или спугну его сладкие мечты? Вздрогнув, он сорвет раздражение на неповинном человеке, а потом будет скверно спать ночь, недовольный собою…

Я никак не мог сосредоточиться на дороге. Почему-то вспомнились слова студента Билала, сына моих квартирных хозяев, что машины в конце концов подчинят нас себе, мы будем действовать только по их указке. Машины не склонны к рефлексии, их команды категоричны: зажигая сигнал, изволь уступить дорогу; вспыхнул светофор — остановись…

Прошло некоторое время, как я вернулся в Гяндж, и в течение недели жил в постоянном напряжении. Косые спуски, извилистый серпантин, изгибы горной дороги… С гор внезапно сползали волокна туманов, и я лишь чутьем тормозил в нескольких метрах от обрыва, спасая себя и трубы. Однажды чья-то легкомысленная легковушка чуть не наскочила на меня сзади и не напоролась на длинную трубу с незамеченным красным флажком. Я услышал детский визг и рванул вбок, рискуя сорваться в пропасть. Вышел из кабины на трясущихся ногах. Пятеро детишек тискали отца, считая, что это он так ловко затормозил и спас им жизнь.

В другой раз, съезжая по крутому спуску, почувствовал, как качнулся прицеп. Нажал на педаль, но машина продолжала скользить, будто на полозьях. Успел переключить скорость, остановился, потом попятился назад. Пронесло.

Нервы у меня были натянуты до предела. Раньше преодоление препятствий вызывало радостный подъем. Теперь я злился, скрипел зубами и, лишь проскочив опасное место, переводил дух, поглаживая усы дрожащими пальцами.

Но вот и эти опасные рейсы остались позади. Шоферская профессия вырабатывает у человека способность стремиться вперед, не оглядываясь на вчерашнее. Когда-то меня поражало, с какой стремительностью убегают назад столбы и деревья. Но постепенно я привык относиться к иллюзиям дороги хладнокровно и вообще меньше предаваться раздумьям. Может быть, прав Билал, говоря, что человек изобретает машины, а те взамен формируют его характер?

Впервые я так редко думал о матери и о Халлы. Напряжение трудной работы вытеснило все посторонние чувства. Неужели я стал черстветь? «Достаточно ли у вас педагогов?» — вот и все, что вырвалось у меня невпопад и даже несколько рассеянно.

Я очень хорошо понимал, что оставил Халлы на распутье, без определенного решения, в тягостных раздумьях. Вспоминался горький упрек ее отца: «Ты сделал мою дочь несчастной!» Неужели это правда? И, противясь вторичному замужеству, она на самом деле сопротивляется лишь своему давнему чувству ко мне? От меня защищает честь Селима? Возможно, никакой другой искатель ее руки не вызывал бы столь пламенных и противоречивых чувств. Ведь отказывая мне, она стремится сохранить мое уважение, удержать мою любовь. Ей по-прежнему хочется быть в моих глазах самой достойной из женщин.

Понемногу мысли о Халлы стали осаждать меня с прежней настойчивостью. Для чего, в сущности, я расспрашивал о работе для нее? Разве она собиралась менять место жительства? Ведь возможные перемены в ее жизни плодило лишь разыгравшееся воображение!

Однажды, когда я добрался до Аджи-дере, уже наступил вечер. В прощальных лучах невидимого солнца золотилась горная вершина. Она возвышалась над сумрачной дорогой, будто зажженная свеча. Но и этот отраженный огонь тускнел и гас на глазах.

За поворотом я нагнал целый караван легковых машин, которые шли с празднично зажженными фарами. Головная машина была украшена алым полотнищем с длинными красными лентами. Наподобие уздечки, они тянулись от фар до стекла кабины. Везли невесту!

Мне захотелось остановиться, поздравить молодых и их родителей: «В добрый час! Пусть счастливо проживут всю жизнь и состарятся вместе!» У нас в селении я так бы и поступил. Но тут постеснялся преграждать путь свадебному поезду и пропустил его мимо, оставив добрые пожелания в глубине души.

Невеста, видно по всему, была горожанка, а жених сельский парень. Это направило мои мысли по другому руслу. Как ни сильны еще предрассудки, как ни цепляются за них темные фанатики, жизнь идет в ногу со временем, вытесняя старое новым. Молодые женщины не хотят следовать унылым канонам, которые веками пригибали их сестер пониже к земле, а вместе с ними унижали весь народ. Реки знают, куда им течь! Их не заманишь в мертвую ложбину со стоячей водой.

Приближались Октябрьские праздники. Икрамов просил остаться нескольких парней помоложе после работы, чтобы написать лозунги и смастерить транспаранты. Город спешил украшаться.

Сам Икрамов отнесся к нашей задаче со всей страстью увлекающейся натуры. «В народном празднике каждый должен участвовать по мере сил», — твердил он и сам сочинял лозунги и призывы, по многу раз меняя то или другое слово. Достав из кармана заветную тетрадку, он вычитывал подходящие случаю изречения, причем не забывал педантично добавлять: «Это я слышал такого-то числа от такого-то человека… Это сказал попутчик в вагоне… А вот слова нашего политрука на фронте. Огневой был мужик!»

Я замечал, что Икрамов завоевывал все больше симпатий на нашей автобазе. Вначале к его дневнику шоферня относилась с усмешкой, как к безобидному чудачеству, но понемногу стали прислушиваться внимательнее и с большим сочувствием. Чужие изречения, как в зеркале, отражали собственное благородство Икрамова, чистоту его души. Когда он начинал читать вслух страницу за страницей, недостатка в слушателях не было.

Правда, в оценке людей он признавал лишь два полюса: хорошие и плохие. Записав какую-нибудь короткую историю, он тотчас давал ей оценку. Кто-то спросил не то в шутку, не то всерьез:

— А что, средних людей вовсе не существует?

— Мой отец любил повторять, что из нашего села не выходило середнячков: либо герой и храбрец, либо темная личность, скупец и трус. Должно быть, мне запало это в голову. Услышав начало какой-нибудь истории, я не записываю ее, пока человек не проявит себя в ней полностью. У меня хватает терпения подождать.

Тот же любопытствующий парень ввернул каверзный вопрос:

— А нашего начальника Сохбатзаде вы уже «досмотрели» до конца?

Все рассмеялись. Икрамов веселее других. Когда он смеялся, тело его начинало качаться, а тройной подбородок трясся, увеличивая складки. На цыпочках он подошел к двери и, приоткрыв ее, с комическим испугом просунул голову в щель. Весь его вид говорил: «Ай, вдруг подслушивают? Не сносить мне тогда головы». От беззвучного хохота толстый живот подскакивал и опадал.

— Клянусь, еще ничего не записал. Держу место пустым. Хотите, покажу, — и он тыкал пальцем в чистые страницы. — Вы, ягнятки, зубоскальте, да знайте меру. А то некоторые любимчики наклюются ваших шутливых слов, как прожорливые цыплята отравы, и побегут передавать их в уши, кому не надо.

Самый старший из нас Сафар-киши произнес с насмешкой:

— О горы, моя опора! И вы ушли под снег?.. Я-то думал, что после семнадцати ранений товарища Икрамова ничто не устрашит. А он шарахается даже от тени.

Икрамов воспринял упрек с полной серьезностью.