Мне вспомнилась Халима; разговор, услышанный сквозь сон. Хорош друг дома, который последним узнает про обручение хозяйской дочки! Сердце против воли болезненно сжалось, я прибавил шаг. Мнительность моя была так велика, что на лицах прохожих я читал насмешливое осуждение, словно все они разделяли мнение Халимы о моей невезучести и теперь шептались на ходу о неудачах, которые ожидают беднягу Замина впереди.

Не чуя ног я взлетел на третий этаж знакомого дома. Нажать кнопку звонка не успел — за дверью послышались знакомые голоса. Замок щелкнул, и в щель нетерпеливо просунулась кожаная сумка для покупок, рука в перчатке, пушистый обшлаг из чернобурки. Я отпрянул, вжался в угол.

— Возвращайся скорее, — это голос Баладжи-ханум.

— Не волнуйся. Думаю, что Замин…

От волнения я не разобрал конца фразы. Но едва Халима захлопнула дверь, я решительно преградил ей путь. Она сильно вздрогнула.

— Замин! Что случилось?

— Ты говорила обо мне?

— Когда?

— Только что.

— Ах, это… ну, мама беспокоится, когда я задерживаюсь. Вот я и сказала, что ты меня проводишь.

— Нет, ты сказала что-то другое.

— Напрасно ломаешь голову. Разве что-нибудь важное обсуждается в дверях? — Она вдруг тревожно оглядела меня. Перчаткой обтерла пот на моем лбу. — Да что с тобой стряслось? Ты… наехал на человека? Насмерть?!

Сумка с шумом выпала из ее рук. Она обхватила меня за плечи, с силой затрясла…

— Сейчас открою, — бормотала она. — Сейчас, сейчас…

Ей хотелось поскорее увести меня в квартиру и там, за замкнутыми дверями, услышать правду. Она была убеждена, что я затаил что-то пугающее.

— Не я скрываю, а ты! — зло воскликнул я.

Секунду она смотрела озадаченно, явно не понимая. Потом больно стиснула мои пальцы.

— О чем ты?

— Собралась замуж! Сознайся!

Она покачала головой. Бледность медленно сходила с ее лица.

— В уме ли ты, Замин? Тебе что-то наговорили. В чем моя вина перед тобой?

— В притворстве. Ты играла одновременно две роли.

— Одной-то не сумела довести до конца… — Она заслонила лицо, и кожаная перчатка стала мокрой от слез. — Объясни, чем я тебя обидела? Вот, собралась отнести тебе гостинец к празднику…

Она плакала уже, почти не таясь, и звук рыданий глухо разносился по лестничным пролетам, будто из пещеры в пещеру.

Глядя в ее омытые светлой влагой зрачки, похожие на амулет, уроненный в родник, я не мог сдержать приступа бешенства, потому что явственно видел, как сквозь глаза дочери на меня уставились лживые глаза Баладжи-ханум.

— Довольно изворачиваться, — сказал я. — И так чересчур долго я принимал твои слова за чистую монету. Сознайся, у тебя ведь есть дружок, который привык преспокойно дремать на подушках из лебяжьего пуха? И почему бы ему этого не делать? Он полностью уверен в тебе. А то, что какому-то бедолаге ты позволяешь изредка переночевать в углу на собачьей подстилке, его мало заботит… Да за кого ты меня принимаешь?! Скажи, к чему эта комедия с нежными чувствами, если все давно решено? Я служил тебе ширмой? Стерег, как пес, чужую любовь — и потерял в это время свою! Ну, хватит. Отстань от меня раз и навсегда. Поняла?

Я повернулся к ней спиной, сделал несколько решительных шагов. Но ярость еще клокотала во мне и требовала выхода. Я обернулся, процедил с презрением:

— Говорят, что яблочко от яблони недалеко катится. Тебе прямая дорога по стопам уважаемой мамаши. Как ни старайся, дальше ее не прыгнешь. Да и зачем? Она будет выставлять тебя будто фарфоровую куколку под стеклом, высматривать покупателя посолидней. А на роль цепного пса поищи кого-нибудь другого. Я вам не под масть, милая ханум!

Халима, бледная, с закушенными губами, пнула ногой уроненную ею хозяйственную сумку, и та покатилась по ступеням, рассыпая куски праздничной снеди.

Уже сбежав с последней ступеньки, я услышал сверху истошный вопль:

— Ай аман, держите его! Убил дочку! Вахсей!..

Хотя наша автобаза славилась допотопными драндулетами, но от невзгод военных годин мы уходили, как и вся страна, со скоростью первоклассной гоночной машины!

Возвращение мне водительского удостоверения приветствовалось всеми сослуживцами без исключения, даже Галалы, который считался у нас общепризнанным барометром: «стрелки» его учитывали малейшие перемены в состоянии дел.

Газетчик Дадашзаде действительно не мог выбрать для себя лучшей мишени! Статья его называлась: «Я, ты и все остальные».

Сделав вступление, беседу с Галалы автор статьи передал так:

«— Вы по образованию педагог. Так, кажется? Но вашего влияния на молодых работников базы в этом смысле незаметно. Почему?

— Воспитатель из меня не вышел, что поделать!

— Это относится и к вашим собственным детям?

— Вовсе нет. Дома я полный хозяин.

— Поддерживаете суровую дисциплину?

— Разумеется. Без этого в семье нельзя.

— А на работе дисциплина нужна?

— Ну… тоже, конечно…

— Мне рассказывали, что один шофер из-за того, что его лишили премии, кинулся на вас с кулаками. А вы ему сказали: «Не нравится — ищи себе другое место». Это так?

— Так. Он не выполнил план и лишен премии законно.

— На план влияет степень организации работы. А за это отвечает уже руководитель. У того шофера сел аккумулятор, он неделю простоял на приколе. Чья, по-вашему, вина?

— Водителя.

— Почему?

— У хорошего водителя машина никогда не простаивает.

— Вы можете указать одного-двух «хороших» в качестве примера?

— Да сколько угодно! Запчастей не клянчат, план выполняют — значит, и заслуженная премия согревает им руки, как теплый уголек зимой!

— Простите, они расплачиваются из собственного кармана за запасные части?

— Вероятно.

— Немалые суммы! Откуда они берутся?

— Почему вы спрашиваете об этом у меня?

— Потому что руководитель отвечает за те моральные принципы, которые воспитал в своих подчиненных.

— Я уже сказал, что педагог из меня неважный.

— Но быть только специалистом мало для хорошего руководителя! Нельзя существовать по принципу: «дай — поем, укрой — посплю». Командир производства не сторож металлолома, товарищ Галалы!»

Газету с этой статьей передавали друг другу, читали и перечитывали.

«Банда-база», словно одурманенный великан, просыпалась, постепенно протирала заплывшие веки и с любопытством оглядывала самое себя.

Никогда прежде не толпилось столько народу в конторе. Речи становились все вольней и громогласней: «Нашелся наконец человек, который плеснул холодной водицы в уютное гнездышко Галалы!», «Как бы все это не вышло боком Икрамову и Вагабзаде?», «Э, треск, шум, больше ничего. Газетку почитают — и пустят на растопку!»

Икрамов ходил именинником. Его подбадривали:

— Смелый ты, Афрасияб! Сердце волка в детстве, наверно, съел? Не каждый начнет открытую борьбу с «акулами».

Но Икрамову мало было сделаться героем общей молвы. Он продолжал гнуть свое, твердил, что дело надо довести до конца. Выкидывал правую руку и тряс огромным кулачищем:

— Задали им перцу?! Но это только начало. Держитесь крепче, племяннички!

Возле каморки Икрамова теперь постоянно выстраивалась очередь: каждый хотел посоветоваться с председателем месткома, поговорить с ним.

Поверх голов он как-то поманил меня к себе. Протянул какую-то бумагу. На ходу бросил:

— Ознакомься. Через полчаса заседание месткома.

Все взгляды обратились ко мне. Те, кто меня знал, дружелюбно улыбались. Другие взирали с почтением: обращение ко мне Икрамова как к ровне подняло меня в их глазах. Обо мне шли толки, что я первым вступился за свои права, не проглотил обиды молча, как делалось до сих пор, не испугался, что мне прилепят ярлык склочника. Да и в газете было достаточно написано обо мне. Дадашзаде со свойственной его перу железной логикой раскрыл все преимущества перевыполнения плана по тонно-километрам. Доказал, почему это выгодно каждому в отдельности и всему управлению в целом.