Мать при мне несколько раз хвалила трактор: ячменя он не просит, не упадет в борозде как загнанный конь, две арбы тащит и не охнет. Я это тоже оборачивал себе на пользу: мой грузовик, говорил я, родной брат твоему трактору!
И все-таки моя мать постоянно удивляла меня.
Помню, как-то в детстве, когда еще было в новинку смотреть на работающий трактор, мы, мальчишки, бежали за стальным трезубцем его лемеха, который рыхлил пашню, вырывая с корнем колючки, и собирали эти корешки, потому что знали, что жарко горят они зимой в печи.
Мать окликнула меня. Я поискал ее глазами за пыльным облаком. «Иди сюда, — позвала она. — Наглотаешься дыма, будешь кашлять. Колючки соберешь после. — Подумав, добавила: — Давай-ка возьмем несколько длинных корней, посадим у нас во дворе».
Я понял так, что она хочет, чтобы колючки росли вдоль забора, как добавочная ограда. Чем менять каждые два-три года высохший кустарник, пусть колючки станут нашим вечно живым забором. Но, к моему удивлению, мать велела посадить колючки посреди двора, ровными рядками, как саженцы яблонь.
— Зачем нам эти колючки? — спросил я недоуменно. — Другие их выбрасывают, а мы привечаем, будто важных гостей?
Прищурившись, она посмотрела куда-то вдаль, поверх моей головы.
— С тех пор как мы здесь живем, на этом поле всегда росли колючки. Они поднимались вместе с первыми всходами и часто глушили их. Жнецы, собирая колосья в снопы, ранили себе руки и тратили время, вытаскивая из ладоней иглы. Но ведь трактор подрезает кустики под корень. Через год-два ни одной колючки здесь больше не останется.
— Ну и пусть! — сердито воскликнул я. — Ты хочешь, чтобы надо мною смеялись товарищи, что я развожу дрянь и мусор?
Мать покачала головой.
— Совсем не мусор. Из отвара колючек готовят лекарство при кожных болезнях. Если что-то вылезло из земли, нельзя его истреблять с корнем, сынок, запомни. Каждое растение чем-нибудь полезно и может понадобиться в свой час. Отвар колючки хорошо добавлять в краску, тогда шерстяная нить впитывает цвет накрепко. Случается, что палас уже истрепан до дыр, а краски его по-прежнему свежи. Уничтожить очень легко. Трудно уберечь.
Я слушал мать, невольно соглашаясь с нею. Разве не видел сам, что в недоступных переплетениях иглистых стеблей вили гнезда иволги? Накормив птенцов, сладкоголосая птичка вспархивала и заливалась трелью. Под шатром колючки, прильнув к корням, спокойно дремали днем зайцы. А если от стада отбивалась овца или теленок, их владелец бежал к нашему деревенскому доморощенному чародею Фати-киши и тот «завязывал волку пасть».
Я спросил у матери:
— Как он это делает? Не ловит же волка?
Мать подумала. На каждый мой вопрос она отвечала с серьезностью.
— Потеряв корову, человек сильно переживает. Ночью помочь делу ничем нельзя, и добрый Фати-киши своим наговором просто старается успокоить встревоженного владельца. Но если корова забрела в заросли колючек, серому не так-то легко к ней подступиться. Она становится задом к колючкам и выставляет вперед рога. Вполне может защитить себя.
После нашего разговора я стал относиться к колючим кустикам с почтением. Насмешки соседских мальчишек больше не задевали. Мне всегда хотелось научиться смотреть вокруг себя такими же внимательными и умными глазами, как мать.
Одно мне казалось тогда странным: почему мать не велела дышать чадом от трактора? Чем он мог навредить мне? Разве мы сызмала не привыкли к дымным очагам? Каждая вязанка хвороста дорого ценилась в морозную зиму, никто не хотел выпускать наружу вместе с дымом тепло и без жалоб терли слезящиеся глаза.
Много лет спустя, когда на лекции в техникуме преподаватель начертил химическую формулу ядовитого выхлопа, я лишний раз подивился правильному чутью матери. Как догадалась она, неграмотная селянка, что дымом от сухих корневищ колючек можно дышать без вреда, а тракторный выхлоп опасен?..
Я немного отдалился от матери за последнее время. Город меняет людей, здесь все делаешь в спешке, мысль не успевает угнаться за вереницей дел. Немудрено, что мать ощущала себя временами одинокой. Когда она приезжала навестить меня в город, я не хотел, чтобы в наши отношения вмешивались посторонние, и избегал задушевных разговоров.
Не заходила у нас речь и о Халлы. Я даже не знаю, по-прежнему ли они дружны? Может быть, скрытая ревность подтолкнула мать на внезапный приезд и знакомство с Халимой?
По понятиям моей матери, если девушка приходит в дом к мужчине, она решается на опрометчивый, даже зазорный поступок. Я и сам прежде так смотрел на вещи. Но с тех пор многое изменилось. Город приучил меня к иным нормам поведения. Мужчины и женщины обращаются здесь друг с другом более вольно, не вкладывая в это никакого постыдного смысла. Сколько раз я брал Халиму под руку, что вовсе не накладывало на меня особых обязательств. Напротив, если бы я не поступил так, то обидел бы девушку и выглядел в глазах горожан сущим невежей. Не возьми я ее на улице под руку, мы могли бы просто-напросто потеряться в толпе…
Я ехал из Баку в родные места, но теплая радость от скорого свидания с ними понемногу остывала, как тускнеет вынутый из горна раскаленный кусок железа. Так случалось уже не впервые. Я спешил, умирая от нетерпения, а возвращался поникшим и разочарованным. Все чаще меня вместо радости переполняли досада и печаль.
Кажется, стало бы легче, если бы домашние встретили меня без всякой приветливости. Мать в сердцах крикнула бы, что ей не нужен неблагодарный сын; старшая сестра не поспешила бы со мною повидаться; Амиль ехидно процедил бы, что, мол, хорош любимчик, возле которого мать не смогла прожить трех дней и поскорее отправилась в обратную дорогу, длинную, как ее подол; а младшая сестренка Садаф, сморщив нос, не захотела бы даже полить мне на руки воды.
Я признавал свою вину: не помогал заработком семье и ушел из селения, потерявшего за войну столько рабочих рук. Со стороны мои поступки выглядели не очень-то красиво: отвернулся от прошлого и ищет выгод только для себя.
Как хотелось по-прежнему вбежать во двор, обнять мать сзади, пропищав тоненьким голоском: «Угадай, кто?» Впрочем, она не любит плоских шуток. Но намерение подкрасться оставалось. Мне хотелось знать, как она коротает без меня дни. Ведь никогда не пожалуется в глаза, будет твердить: «Всего у нас вдосталь, не тревожься». Ее заботы только о других.
Однажды, еще в первую зиму войны, я пришел с работы, и она попросила: «Знаю, что ты устал, сынок, но прошу, зайди к соседке Ханпери, наколи дров. Возле нее не осталось ни одного мужчины в папахе, как управиться одинокой?»
Пока я рубил дрова, мать набрала полный подол щепок, разожгла соседке печь. Опуская возле очага охапку, я вежливо осведомился о вестях с фронта.
— Шафигула нигде не пропадет, — отозвалась Ханпери о муже. — Чинит в тылу дороги, лица войны еще не видал. Зато прислал фотографию с шашкой на ремне!
— А ваш сын Гашим?
У женщины навернулись на глаза слезы.
— Он такой мерзляк! Весь холод мира словно ждал его в эту зиму на фронте! Кто упомнит подобные морозы? Как просила: возьми, сынок, толстые шерстяные джурабы, пригодятся. А он ушел налегке. Любит пофорсить, бедняжка. Боюсь, как бы ног не отморозил…
Мать делала мне знаки, чтобы я приободрил плачущую женщину. Я принялся шутить, хоть и не очень складно:
— Лучше представьте, тетя Ханпери, что он сидит сейчас в землянке у теплой печки. Да не один, а с кудрявенькой медсестрой. Я тоже на днях ухожу в армию. Может быть, встречусь с Гашимом… А вы уж, пожалуйста, утешайте мою мать, если долго не будет писем, как она сегодня утешает вас.
Пригласив нас в дом, Ханпери хотела поджарить яичницу, но я отказался.
— Наверно, у вас припрятаны где-нибудь сушеные абрикосы? Охотно бы полакомился.
Тетушка Ханпери понемногу развеселилась.
— Попроси мать, чтоб сосватала тебе ордубадскую девушку: там растут лучшие абрикосовые деревья. А уж приготовить из них варенье — дело пустое!
