— Что за народ? — ворчала она. — Днем пусто, один ветер гуляет. А когда тарелки вымыты, тут и заявляются. Чем вас потчевать, мои ягнятки?..

Когда я вторично выбрался из питейного заведения, жара спала, и бодрящая прохлада остудила потный лоб. Как все замечательно, небывало прекрасно складывалось в жизни! Блаженство распирало меня. Сегодня я впервые самостоятельно вел машину. И не по учебному двору, а мчался по шоссе, да еще сколько километров! Ни единой ошибки не отметил инструктор. А как, оказывается, любят меня мои товарищи! У другого от таких похвал пошла бы кругом голова. А я только скромно сказал, что своими лестными словами они меня возносят на вершину горы. Если бы не остановил их, потоку восхвалений не было бы конца.

Я брел в самом радужном настроении и, очутившись на главной улице, вспомнил, что так и не повидал сегодня Халлы. Не навестить ли ее? Поздно? Ерунда. Голубоглазая директорша давно десятый сон видит.

Но Халлы, которая неизвестно как оказалась внизу, едва я дернул запертую входную дверь, почему-то замахала руками и стала отталкивать меня в сторону, подальше от крыльца. При неясном свете, падающем из ближнего окна, я видел, что глаза ее широко раскрыты, а нижняя губа прикушена. Я никак не мог взять в толк, почему она прогоняет меня. И какие смешные знаки при этом делает! То приложит ладонь к щеке, прикроет глаза, видимо советуя немедленно отправляться спать, то махнет рукой, предлагая перенести наше свидание на завтра. «И что это с ней такое? Стою рядом, а она как будто меня не видит, слова путного сказать не хочет…» — обиженно подумалось мне.

Хлопнула дверь. Я вздохнул и огляделся. У тутового дерева стояли на привязи два верховых коня. Они не были расседланы и в нетерпении глодали кору.

Родным, деревенским повеяло вдруг на меня. В памяти мелькнуло грустное материнское лицо. Я решительно зашагал прочь из города.

Было достаточно поздно, когда взобрался наконец на Каракопек и привычно нашел дом Халлы. Только их окна и светились еще во всей округе. Неужто проклятый Табунщик до сих пор торчит в гостях? Хихикает, разинув рот до ушей, улещивает вовсю будущего тестя…

Другая нелепая мысль ударила в голову: «Халлы кого-то прятала, поэтому и поспешила меня спровадить! Надоел я ей, что ли? Или сам уже остыл к ней?»

Все это показалось мне ужасным. Гораздо хуже того, что Табунщик может обхаживать ее отца. «Конечно, Фарадж нынче от прибыли лопается… А я взял деньги от Халлы… Зачем я это сделал?! Что я за несчастный человек: живу из милости в чужой хибаре, донашиваю одежду с чужого плеча, с посторонней помощью поступил на курсы, а теперь еще напился на чужой заработок! Да как я посмел чуть не все растратить за один лишь вечер?!»

На крыше виднелась неподвижная фигура матери. Как ни просил ее, она всякий раз упрямо дожидалась меня в темноте и одиночестве. «Почему не подышать чистым воздухом? Да и соседи только-только разошлись», — смущенно оправдывалась она.

— Ай, миленький, утомили тебя эти дороги? Будешь по столько часов в книги смотреть, в глазах потемнеет, — такими ласковыми словами встретила она меня.

Из моих объятий она, однако, поспешила освободиться.

— Отпусти же! От запаха бензина у меня дыхание захватывает. В бочку ты, что ли, залезал? Пошли скорее домой, постираю рубаху, к утру высохнет. Ведь люди осудят: сирота он круглый, матери, что ли, нет, чтобы замарашкой ходить?

— Не нравится запах, не посылала бы на курсы, — проворчал я.

— От учебы вреда не будет, — резонно возразила мать. — Захочешь, потом другую профессию выберешь. А наш Амиль тоже сегодня сдал экзамены, или как там они в школе говорят? Прыгает от радости. Теперь, говорит, начну работать, тебе куплю шелковую юбку, а сестре гребенку. А я отвечаю: если так деньги транжирить, нам и на хлеб не хватит, сынок. Надулся от обиды. Совсем еще глупый.

Обычно мать не могла со мною наговориться. Но сейчас после нескольких слов почему-то запнулась. Добавила погодя:

— Дядя Селим про тебя весь вечер спрашивает. Поешь и зайди к нему.

— Ничего дурного не случилось?

— Чему дурному быть? Хлопот у него много с этой постройкой. Подмоги ни от кого нет. Я уж говорю Гюльгяз, жени, мол, его поскорее, не ждать же, когда по второму разу борода станет расти? Она отвечает: вы нам как родные, ты — тетушка, Замин — младший братец, вот и расстарайтесь, пособите со сговором и женитьбой.

— А невеста на примете уже есть? — Мне захотелось хоть что-нибудь поразведать.

— Мало ли девушек, которых матери вскормили добрым молоком? — спокойно отозвалась мать. — Куда камушек ни кинь, непременно угодишь в дом, где живет чья-нибудь дочь на выданье. Зачем ему за городскими гнаться? Свои одна другой краше.

— Ты считаешь, разницы нет, та или другая невеста? А я вот видел в Чинарлы, как девушку прямо от жениха умыкнули.

— Как же ты попал в Чинарлы?

— На автомобиле ездил.

— Слава аллаху. Так ты, миленький, уж на машине работаешь? Может, дядя Селим для того и зовет тебя?..

— Нет, это пока только учебная машина. А ты, мама, рассуждаешь по старинке. Нынче так не женятся.

Мать поджала ноги, уселась напротив меня поудобнее.

— Вот мода пошла во всем старые обычаи винить! Ты думаешь, вами жизнь началась? Да пусть у меня рот перекосит, если скажу неправду! Как советская власть для народа постаралась, ни один падишах так не делал. И школы, и дома новые — в лачугах, кроме нас, почитай, уже и не живет никто в селении, — однако можно ли считать, что если люди раньше не знали грамоты, то были вроде скота неосмысленного? Твой отец в школе не учился, а сколько он стихов знал на память! Сорок дней и сорок ночей, по присказке, мог бы повторять без устали. Тогда учились не по книгам, держали все в голове.

— Смотри, будешь хвалить прежние времена, беду накличешь, — шутливо постращал я.

Мать отозвалась с серьезностью:

— Тому надо язык прикусывать, кто грешен перед советской властью. А я вся на виду. Сколько лет за колхозными курами хожу, ни одного яичка себе в дом не взяла. Если случайно разобьется, свое несу. У нас в доме краденого в рот не брали. Щепки незаработанной в нем нет.

— Выходит, аллаха боишься, если не велишь обычай ругать?

Мать рассерженно прикрикнула:

— Не болтай, чего не смыслишь! Разве дело только в страхе? Ложью дом разрушается. У вора нет крова над головой, а картежник не дождется к себе почтения. Позаришься на чужое — глаза бельмами зарастут. Так-то, сын.

Мне всегда было отрадно внимать материнским поучениям. Речь ее текла искренне и горячо. Должно быть, она неспроста затеяла этот разговор именно сегодня: я впервые самостоятельно вел машину и от меня попахивало спиртным.

— Расскажу тебе про отца, — продолжала она в задумчивости. — Отцовский род весь славился трудолюбием, из рук лопаты не выпускали, ели не присаживаясь, чтоб времени не терять. Так были старательны, что, по пословице, ресницами огонь носили. А бедность все-таки одолевала. Мы тогда только что сюда перебрались и ради хлеба насущного нанялись батрачить. Батраку надлежало голову пониже держать; спорщика ведь живо со двора сгонят. А из России уже слух долетел: Николая-падишаха скинули. Рты народу не заткнешь. Кто говорит, что так ему и следует, плохой был царь, а иные опасаются: может ли тело без головы прожить? Форменный разброд в селении. Никто сам не видел, как царя прогоняли, — вот и простор домыслам, каждый городит, что ему вздумается.

Слышим, однажды гремит дверная щеколда, кто-то поманил отца со двора, из темноты тихий разговор доносится. Знаю, что дурных дел за твоим отцом не водилось, ни воровства, ни плутовства, ни иных темных промыслов. А все-таки на душе тревожно. Подошла я бесшумно к двери, приложила ухо к щелочке и слышу такой разговор: «Не всякая собака к хозяину ластится, а тебе, сирота безземельная, что так уж чужое добро оберегать-лелеять?» Голос отца отвечает, будто и не слышит этого вопроса: «Значит, остаемся теперь без падишаха? Но державе нужен хозяин, а кто им будет?» — «Что нам до того? Саму тень Николая порубили на куски, отберем неправедное добро. Погоди, и у нас в селе большевики объявятся. Царскому имуществу все равные наследники! Пусть отныне не будет между нами ни богачей, ни бедолаг». — «Братец, я и в трудные времена не хаживал с топором по дорогам. Станут землю раздавать по закону — авось и мне достанется клочок. Тогда возьму лопату на плечо и пойду на свое поле». — «Какой ты несговорчивый! Чего ждать? Твое дело мулов погонять, а принесу и навьючу я сам. Ночь на дворе, никто не увидит, не узнает…» Но отец по-прежнему не соглашался и скоро вернулся в дом. Я у него спрашиваю с бьющимся сердцем: «О чем был разговор? К добру или к худу поднял тебя среди ночи братец двоюродный?» Отец лишь рукою махнул. Говорит, что вдоль Аракса начали было к Нахичевани дорогу прокладывать. А железо, инструмент всякий в большом амбаре замыкают, склад называется. Вот и запрягают мулов в арбы, хотят амбар этот разорять. «Ты не согласился?» — спрашиваю. «Ответил ему, что привык жену честным хлебом кормить. Заворчал: оттого и останешься навек голытьбой. Где ты видел, чтобы богатство честно наживалось?»