Но чуда не произошло. Ни телеграммы. Ни письма. Скоро, совсем скоро меня ждет суд.
Глава вторая
Корделия
В последнюю неделю перед судом, как-то утром, за окнами моросил тоскливый дождь. Четыре года минуло со дня моего первого суда, а до второго оставались считанные дни. Я сидела в кабинете и читала бумаги, принесенные накануне Морриллом. В дверь клиники позвонили.
– Пожалуйста, откройте! – причитал женский голос. – Ради Христа, впустите!
Это оказался не кто иной, как средоточие несчастий Корделия Шекфорд, она же миссис Парди. Кружева измяты, одежда в беспорядке. Вообще-то ей полагалось жить в Филадельфии под именем Корделия Мансон.
– Я не сумель ее переубеждайт, – зашептала Грета, подскочившая ко мне. – Она сказаль, ей надо видейт тебья. Толко тебья. И мне надо видейт тебья тоше. С глас на глас.
Выглядела бедняжка Грета не ахти, но спросить, что с ней опять стряслось, я не успела, ибо на сцену ступила причина моих несчастий. Вид безумный, лицо изможденное, щеки в красных пятнах. Прежде прекрасные голубые глаза Корделии запали, губы искусаны до крови.
– Миссис Парди?
– Забудьте. Никакая я не миссис. Он не женился на мне. И никто не женился.
– Как вы осмелились прийти сюда после того, как меня по вашей милости арестовали, опозорили и бросили в темницу?
– Они заставили меня! – прорыдала она. – Я не собиралась подавать на вас в суд. Это доктор Ганнинг заставил меня. Полицейские меня раздели прямо там, а он осмотрел против моей воли. Сказал: знаю, что ты учинила. Они заставили меня назвать ваше имя. Для меня это было такой мукой, мадам, ведь вы были со мной как мать, и ваш муж был так добр. Жалко, я не могу сказать того же о судьбе. И вот я снова в беде.
Она замолчала, глядя в сторону. Но и без лишних слов все было понятно.
– Прошу вас, – выдавила она наконец. – У меня никого нет, совсем никого, и я никогда не забуду, как вы сказали, что в беде я всегда могу обратиться к вам.
– Это было до того, как вы свидетельствовали против меня в суде. До того, как вы разлучили меня с ребенком, до того, как я по вашей милости очутилась в Томбс.
Новые потоки слез. Корделия упала на колени, лепеча:
– Простите, простите. Простите меня…
– У меня нет на тебя времени. И ты рискуешь, даже просто придя сюда. Разумеется, тебе прекрасно известно, что у меня своих бед хватает.
– Да, я читала в газетах, но мне надо было повидаться, прежде чем вас посадят. Пожалуйста, если вы можете меня спасти и на этот раз, пока вас не…
– Храбрая же ты. Тебе снова надо избавиться от ребенка, да?
– Однажды ко мне на улице пристал мужчина, – с трудом выговорила Корделия. – Он…
– Набросился на тебя?
Она кивнула, уставившись в никуда.
– Он сумасшедший. Он взял меня силой, дважды, шесть недель назад. Он швырнул меня на землю и…
Ее очевидное страдание заставило меня смягчиться. Я подошла к ней, погладила по волосам, таким же темным, как у меня, но грязным, свалявшимся. Она прижалась головой к моей ноге, я взяла ее за руки. Кожа на запястьях была желтая, с застарелыми синяками. Я сдвинула рукав, и у меня перехватило дыхание. Длинные шрамы тянулись по внутренней стороне предплечья. Она отвернулась, пока я изучала ее исполосованные руки.
– Милая, – потрясенно прошептала я, – ты пыталась изувечить себя?
Она молча пожала плечами. Ее неприкаянность, отчаяние, ее слезы пробудили во мне дикую ярость. Я не хочу ей помогать. Почему я? Почему не кто-то другой? Пусть уходит и не возвращается. Это несправедливо, что она здесь, довесок к моим бедам. Ее не спасти. И почему я должна рисковать ради нее?
– Я не смогу тебе помочь. У меня свои беды. У меня семья. Маленькая дочь. Мне грозит тюрьма.
– Прошу вас. Прошу. Простите, миссис. Я не сделала ничего дурного.
– Мне знакомо это чувство. Я тоже не сделала ничего дурного.
– Я просто шла на рынок. У меня комната в пансионе, за мной ухаживает хороший парень, его зовут Хатчер, Джим Хатчер. Но этот ужасный человек, Хайнс, положил на меня глаз, и я сказала ему, чтоб не лез, а он спрятался в переулке и следил за мной, и когда я шла с корзинкой в руках, он… причем дважды….
– Ох, бедная.
– И недавно он опять появился. Я боюсь. Мне страшно, мадам. Джимми не верит моей истории. Говорит, я сама виновата, зачем было ходить по темным закоулкам в одиночку. Твердит, что Хайнс – мой любовник, представляете? А Хайнс просто мерзавец. Как я его ненавижу! Он мне не больше любовник, чем жаба, но как мне это доказать? Хатчер теперь жениться не хочет, я для него порченая. А я не могу вернуться назад. Не могу и не хочу.
И это чувство мне тоже было знакомо.
– Я убью себя, но не вернусь, – прорыдала она. – Выпрыгну из окна.
– Прекрати. Больше ты себя калечить не будешь. Даже и не мечтай.
– Вы сказали, что я могу прийти к вам… Вы так сказали. Если мне понадобится приют. Вы обещали.
Обещала. И теперь жалею. Это потянет на показательный процесс. К стервятникам-судьям, нарезающим круги вокруг меня, добавилась еще и Корделия. Почему некоторые люди только и делают, что попадают из одной передряги в другую? Вот вроде Корделии: смерть матери породила следующее несчастье, за ним последовала еще беда, потом еще – и так далее до скончания века. Только бы она перестала завывать. А то как в сумасшедшем доме. Надо что-то сделать, чтобы прекратила.
– Лучше бы я умерла! – выла Корделия.
– Хорошо, – сказала я зло. – Я сделаю все, что надо. Сегодня вечером. По-быстрому.
– Спасибо, – всхлипнула она и опять обхватила мои колени.
– Но жить ты здесь не сможешь, ясно? Нельзя, чтобы они тебя здесь нашли. Суд мой начинается в будущий понедельник. Через четыре дня. Ты должна сразу же уехать.
Она закивала:
– Мне жаль, мадам. Мне жаль. Простите.
По черной лестнице я провела Корделию в одну из свободных комнат. Наша единственная пациентка.
– Грета, – сказала я, вернувшись в клинику, – мне нужна твоя помощь.
– Нет, Экси. – Голос у Греты был подавленный. – Это мне нушна твоя.
Ее беды совсем вылетели у меня из головы.
Только сейчас я заметила, сколь ужасно она выглядит. Грета сидела за своим столом и отсутствующе смотрела в окно. Внезапно она уронила голову на стол и заплакала. Я забормотала утешительные слова и погладила по голове:
– Что с тобой стряслось?
– Мистер Шпрунт сказаль Вилли. Он сказаль свой сыну, что я бил шлюх.
– О, Грета!
– Я не даль ему деньги, и он сказаль: Вилли, твой мать шлюха, а ты – выб****к, сын шлюх. Он сказаль: Вилли, твой отец никогда не быль капитан.
– Негодяй, как он смел!
– Смель. Вилли пришель ко мне, спрашиваль: почему ты мне лгаль? Сын только двенадцат лет. Сказаль, ему стидно жить с такой матерь.
– Чепуха, он не мог поверить Шпрунту.
– Но он повериль! Он уже не хочет меня смотреть. Грета плакала и плакала. Как я ее ни обнимала, она была безутешна.
– Я сказаль тебе, – завывала она, – я сказаль тебе, если у меня не будет денги, что мне делайт! А денги нет! Шпрунт пропиль последний шент.
– Мне очень жаль. Я должна была дать тебе денег. Меня отвлекли.
– Ох, этот шуд, ты только о шуде и говоришь, твои беды и эта твоя Лиллиан, толко потому, что она принцесс, ты проводишь с ней дни, кормишь ее шладкий крем и черная икра, а на ошталных тебе наплевайт, ты ничего не слушайт, никогда не спросит, как там Грета? Как поживает Грета, которая работает на тебя все эти дни?
– Ты моя подруга. Разве я тебе не платила? Ты что, недостаточно получила? Хватило и на свой дом, и на учителей сыну, и на мужа-пропойцу.
– Не мужа! Schwein. Швинья. Он разориль меня. Он сказаль сыну такую вещь, про которую обещаль никогда никому не рассказывайт. Теперь сын не желает со мной разговаривайт! Я разорена навсегда!
– Грета, уйди от Шпрунта. Скажи Вилли, что каждое слово, сказанное этой жабой, ядовитая ложь. Приведи мальчика сюда и живи с нами.
