– Придется еще раз применить зонд, – сказала я Грете, а про себя подумала: и провести еще одну ночь вдали от моей девочки.

На следующее утро Корделии стало лучше. А еще через день лихорадка отступила. Мы помогли девушке сесть в кровати. Кожа землистая, покрытая потом…

– Если он и сейчас на мне не женится, – прошептала Корделия, – я убью себя.

– Ох, милая, не забивай ты голову всякой чепухой.

– Убью.

– Нет уж, прекрати, пожалуйста. Ты вернешься сюда, агнец. Ты придешь сюда, если тебе понадобится помощь. Что бы ни случилось. Дверь Мадам для тебя всегда открыта.

Не знаю, зачем я это сказала. Конечно, не следовало. Неизвестно, чем твое слово обернется потом. Но я сказала. Дверь Мадам для тебя всегда открыта. Через мой кабинет прошли целые толпы девушек, юных и прекрасных, в столь же отчаянном положении, что и Корделия Парди. Но ни одной из них я таких слов не говорила. Ее сиротство. И эти черные волосы, собранные в узел. Все это напомнило мне о Датчи, о моем детстве. И мне представилась сестра – вот она в Вене, танцует вальс с кайзером, а может, вернулась в Чикаго, веселится со своей аристократической компанией.

Со времени нашей несостоявшейся встречи минуло три года. Больше я Датч не писала, поскольку не знала куда. По старому адресу в Чикаго писать было нельзя, я боялась выдать ее тайну. Она ведь не Эмброз, а дитя папистов, белая шваль, ирландка. Позор. А вдруг она родила детей, нянчится с ними? Скорее всего, так и есть. И наш Джо уже давно не ходит в коротких штанишках. А волосы у Джо такие же густые, как у папы? Умеет ли он так же чисто выводить мелодию, как наша мама? Чарли так и не нанял другого сыщика, после скандала в прессе решив держаться подальше и от полиции, и от частных детективов. Я вдруг осознала, что кляну себя за то, что не выполнила данное маме обещание. Нити, соединявшие меня с родными, были подобны лунным лучам – то отчетливые, а то растворявшиеся во мраке. Я любила свою дочь, заботилась о страждущих, стучавшихся в мою дверь. Родителей, сестру и брата мне заменили маленькая девочка и отчаявшиеся женщины навроде Корделии.

Вечером я взяла Аннабелль, и мы навестили Корделию, прихватив для нее угощение – землянику и шоколад. Я хлопотала, а Белль, устроившись у окна, оживленно щебетала.

– Ну что ж, Корделия, милая моя, – сказала я, – вот ты и в порядке.

– Вы не знаете, как заставить мужчину жениться на тебе?

– Если его нужно заставлять, значит, он тебе не нужен.

– Мистер Парди – все, что у меня есть. Больше никого.

– Можешь работать у меня. Нам как раз нужна горничная.

– О, пожалуйста, мисс! – взмолилась Белль, которая с некоторых пор все слышала. – Вы куда красивее, чем наша Мэгги, которая вечно облизывает мою ложку.

– Горничной? – задумалась Корделия.

Я попробовала представить ее в фартуке горничной.

– Я сама была когда-то горничной в доме у доктора. По сравнению с нашим домом просто лачуга.

– Правда? – Она улыбнулась, но как-то отстраненно. А потом сказала, что вернется к опекуну.

Я протянула ей конверт с «французскими письмами».

– Он не возьмет, – покачала головой Корделия, – он не пользуется ничем таким.

– Мерзавец! – не сдержалась я. – Тогда вот. Это губка, пропитанная медом. Закладывается туда, где солнце не светит. Если удача на твоей стороне, он вообще ничего не заметит. При втором заходе эта штуковина действует, как пессарий, и если удача с тобой не дружит… впрочем, все будет хорошо. Я очень надеюсь.

Потом она спустилась по лестнице с маленьким узелком, повернулась ко мне и обняла. В глазах у нее стояли слезы.

– Не благодари, – сказала я. – Главное, что ты здорова.

– Вы так добры ко мне. Как мама. – Она поцеловала меня. – Я никогда не забуду.

Ссутулившись, Корделия вышла на улицу, посмотрела по сторонам. Никто ее не встречал.

Как-то утром, вскоре после отъезда Корделии, я возвращалась домой после ночи, проведенной у роженицы на Дьюэн-стрит. Роды были сложные, но все завершилось благополучно. Свернув на Либерти-стрит, я увидела перед нашим домом Белль. Она играла с обручем – пускала его по улице и бежала следом.

– Нелли-Дурнелли! – кричала она. Чулок на коленке порвался, бант в волосах развязался. – Нелли-Дурнелли!

На крыльце цербером стояла гувернантка Эллен, не сводя взгляда с подопечной. Гувернантку Белль не жаловала и называла исключительно Нелли.

– Нелли-Дурнелли, Нелли-Дурнелли, Нелли-Дурнелли! Из «Книги матери» миссис Лидии Чайлд я твердо уяснила, что негоже юной леди вести себя подобно уличной дикарке, и потому остановила Белль строгим возгласом.

– Мамочка! – завопила дочь и с разбегу запрыгнула на меня. Повисла, обхватив руками и ногами, поцеловала, растрепала прическу. – А у меня новый обруч!

– Хватит, своенравка!

– Никакая я не своенравка!

– Дразнишь Эллен. Орешь на всю улицу. А на чулки свои посмотри!

– Ну и что? Обруч от бочки со смолой. Мне на кухне дали!

Она спрыгнула на мостовую, снова запустила обруч и понеслась следом с громким криком. Я смотрела на нее в смятении. Вдруг угодит под лошадь. Ту т часто проезжают и телеги, и двуколки. Или ее похитят цыгане.

Но опасность подстерегала с другой стороны. Известил о ней мальчишка-газетчик.

– Дом смерти на Либерти-стрит! – заорал он как раз в тот момент, когда Аннабелль поравнялась с ним. – Покупайте газету! Мертвецы на Либерти-стрит!

– У моей мамы контора на Либерти-стрит, – сказала Белль, останавливаясь.

– Тогда ей точно нужен свежий «Полиантос», – предложил бойкий мальчишка. – И ходить за ним не надо. Вот они, газеты! Все удовольствие – никель. Покупайте «Полиантос»! За все про все один никель! Дом позора на Либерти-стрит! Скандал!

Полная дурных предчувствий, я сунула ему пять центов и взяла Белль за руку.

– Мы ведь живем на Либерти-стрит, мам, – сказала она, семеня рядом со мной и глядя на меня снизу вверх. – Правда?

Белль обожала задавать вопросы. Настоящая Почемучка, как и ее мама в свое время. Для меня не было большего удовольствия, чем отвечать на ее вопросы и ждать новых, еще заковыристей. Но не сейчас. И на вопрос «А что такое дом смерти?» я не ответила.

В газете, которую я развернула над головой моей дочери, половину листа занимала литография, изображавшая похожую на меня женщину в черных кудельках и с вытянутыми будто в вое губами. Под портретом подпись:

Мадам Х, зловещая абортмахерша!

Шаль украшали череп и две скрещенные косточки. Прямо под карикатурой сочинение некоего Джорджа В. Диксона. Кроме грубого выражения «куча дерьма», другого определения текст не заслуживал.

В нашем прекрасном городе нашла себе пристанище дьяволица по прозванию Мадам Х, ответственная за сотни нечестивых деяний! Слишком хорошо известно, к чему приводят ее практические подходы и методы. Эта вампиресса, эта кровопийца – грязное пятно позора на человечестве, ее деяния суть преступления против морали.

И тому подобное дерьмо. Дело Эпплгейтов мало-помалу затихло, газетным шакалам стало нечего жрать, и вот они пустились во все тяжкие. И ведь НИКТО не вспомнил, что Джордж Вашингтон Диксон, издатель «Полиантоса», знаменит прежде всего лживыми новостями и фальшивыми скандалами, которыми пытался увеличить тираж своего листка. На какие только фокусы он не пускался! Мазал физиономию сажей, одевался в лохмотья и вваливался в приличные заведения, распевая непотребные песни. А затем в красках расписывал реакцию почтенных горожан. И чем сильнее скандал получался, тем больше радости ему приносил. Чарли объяснил мне, как работает эта кухня. Что издатель «Полицейского вестника» – не кто иной, как Д. Матселл, шеф полиции. Газеты годны только на то, чтобы рыбу заворачивать. Слухов и скандалов им мало. Им нужна жертва. Им нужна моя голова.