Наша банка с деньгами переполнилась. Как-то в пятницу Чарли вернулся с почты, мы с ним сняли банку с полки и вывалили содержимое на стол. Маленькая Белль засмеялась и протянула ручки к столу.

– А денежки ей нравятся, – сказал Чарли, беря дочь на руки.

Малышка зачмокала, словно леденец в рот сунула. Я быстро извлекла у нее из-за щеки серебряный доллар.

Дочка зашлась в крике.

– Ей нравится вкус серебра, – констатировал Чарли.

– Мне тоже. Нас здесь трое, сребролюбцев-то.

До самой ночи мы считали деньги. Мелочь собрали в отдельную горку, все бумажки разгладили, сосчитали, сложили в пачки и переписали номера в блокнот. У нас теперь были деньги, чтобы с шиком прокатиться в Чикаго, и я не сомневалась, что, завидя мои французские кружева, сестра усадит меня на кожаное сиденье своего экипажа и под перезвон колокольчиков мы поедем искать нашего малыша Джо.

Сентябрьским утром 1871 года в щель для писем упал пакет, враз перечеркнувший мои мечты. Внутри оказалось послание от Датч, и вовсе не обычный ее перечень балов и нарядов. В пакете лежали маленькие листки – явно вырванные из карманного дневника, исписанные бисерным торопливым почерком. Отчаяние, спрессованное и помещенное в конверт.

20 февраля 1868

Моя дорогая сестричка Экси!

Я тут только что совершила открытие, и прекрасное и ужасное сразу.

Я сидела за маменькиным туалетным столом и вдруг заметила, что в корзине для мусора что-то лежит. Подошла поближе: клочки исписанной бумаги, и на одном вроде мое имя. Маменьки рядом не было, и я с колотящимся сердцем вытащила порванную на кусочки бумагу из корзины и положила в карман.

Вообрази мое потрясение, когда я сложила бумажки вместе и оказалось, что это письмо от тебя.

О, Экси! Прости, что все это время не писала тебе, но ты послушай, по каким причинам: мне сказали, что ты умерла. Не знаю, как выразиться по-другому.

С момента нашего расставания и до этой минуты я, размышляя о своей жизни, считала тебя умершей, что ты на небе вместе с мамой. И тут – на тебе! Этот обман сведет меня в могилу.

Надо будет как-то объяснить поведение маменьки, найти смягчающие обстоятельства, что ли. Надо будет рассказать, что со мной случилось после твоего отъезда.

Ты знаешь, у меня нет твоего адреса. Конвертов от тебя я не видела. Искала и не нашла. Стараюсь держаться выше горя, потому что даже если я тебе напишу, то как передам письмо? Мне до сих пор не верится, что ты – реальный человек, меня будто призрак коснулся. И будто пишу я призраку.

Март, 1868. Резюмирую, опять второпях.

Этот дневник безопасно писать, только если никого рядом. Будет ужасно, если кто-нибудь его найдет или разнюхает, что я знаю про ужасный секрет: моя сестра жива! Ты не идешь у меня из головы, и я твердо решила писать для тебя в своем дневнике – в надежде, что когда-нибудь ты прочтешь его.

Мне больно думать о том, как маменька обманывала тебя, писала тебе от моего имени и о моих делах, – эти письма ты, несомненно, получила. После того как мне в руки попалось твое письмо и я прозрела, никак не могу взять в толк, зачем все это маменьке? Со слов слуг я знаю, что много лет назад в Рокфорде у маменьки умерла дочка примерно одного со мной возраста и внешности. Полагаю, она видит во мне свою покойную дочь.

Пожалуйста, не думай плохо о маменьке. Она очень милая дама, только здоровье у нее слишком хрупкое. Я много раз видела, как она теряла сознание от малейшего толчка или даже словесного намека на раздор.

Все стараются не расстраивать ее, иначе лицо у нее зальет смертельная бледность, начнутся жуткие головные боли и взрывы гнева. Ах, никто меня не любит! – рыдает она, пока мы ее успокаиваем.

Так что мне было строго-настрого запрещено упоминать тебя, Джо, маму или Нью-Йорк. Отец повторял: не надо огорчать маменьку, и я все эти годы старалась изо всех сил. Маменька повторяла: ты же моя доченька Лилли Эмброз, и я была ею. Должна сказать, раньше, когда я считала, что ты на небесах, делать это было куда легче. А теперь все изменилось. Мне не к кому обратиться, кроме этого дневника.

В то первое лето – восемь лет тому назад! – я каждый день спрашивала, когда увижу тебя или брата. При каждом таком вопросе лицо у маменьки делалось очень печальное и она принуждена была прилечь на свою кушетку.

Давай не будем об этом, говорила она. В один прекрасный день она велела мне помахать рукой отъезжающему поезду. Когда мы вернулись домой, маменька сказала: ты знаешь, что твоя сестра Энни уехала на этом поезде? Она возвращается в Нью-Йорк, чтобы разыскать вашу маму.

А я заплакала, мне стало так грустно, что ты покинула нас с Джо. Но маменька сказала: о нет, Лили, пусть прошлое останется в прошлом. Больше она на эти темы говорить не пожелала. Сказала, надо подумать о чем-нибудь прекрасном, например о Рождестве. Сказала, что молилась о хорошей маленькой девочке – и вот я здесь. То и дело спрашивала: ты меня любишь? Если я отвечала «да», она улыбалась и глаза у нее делались добрые-предобрые, даже цвет менялся, как меняется вода, когда завариваешь чай. Кажется, все бы сделала, чтобы она тебе улыбнулась. Я старалась, Экси, я выучила все псалмы, какие она хотела, учила все уроки и вела себя безупречно. Но угодить маменьке было нелегко.

Однажды днем она усадила меня рядом с собой на диван.

– Боюсь, у меня дурные вести из Нью-Йорка. – И сразу перешла к сути – я ее слов никогда не забуду: – Твоя сестра Энн Малдун отошла в мир иной. Мне жаль твоей утраты.

Маменька пояснила, что ты нашла нашу маму, но пару недель назад вы с мамой заразились лихорадкой и умерли.

Сказала, вы теперь два ангела небесных. А я даже заплакать не могла. Все, что я помню, это карандаш у меня в руке. Я с такой силой вдавила его в диван, что бархат не выдержал и карандаш проткнул насквозь и обивку, и подложку из конского волоса. Звук рвущейся ткани маменька хорошо расслышала. Мне ведь было всего семь.

– Что ты наделала? – набросилась она на меня, а поскольку я была невоспитанная, то ответила грубо. Маменька очень огорчилась, как огорчалась всегда, когда слышала от меня плохие слова. Она мне напомнила, что я должна вести разговор культурно, без всяких там «ни шиша», и уж тем более «ни хрена». Надо следить за собой и поступать правильно. Подумать только, это мне говорила маменька, которая мало того что почти похитила меня, так еще и лгала нам обеим.

Только когда маменька услышала, как я плачу по умершей сестре, и по умершей матери, и по пропавшему брату, она обняла меня и приласкала. В эту минуту я так ее любила! А что мне оставалось делать?

Я должна закончить, экипаж маменьки уже приехал, и нужно спрятать дневник в потайное место, где его никто не найдет и откуда при необходимости всегда смогу его достать. Извини за каракули.

В сентябре маменька уже не могла более выносить Рокфорд.

– Здесь нечего делать, – жаловалась она. – А жизнь требует камерной музыки в красивом зале. Девушке нужен собеседник для разговоров о литературе и причудах моды. И где она найдет собеседника в этой ужасной прерии?

Когда маменька начинает изъясняться в этакой манере, я утешаю и успокаиваю ее. Но иногда ничего не получается, истерика наступает скоро, а после нее положено спать.

В год, когда мне исполнилось восемь, папенька посадил меня с мамой в поезд до Чикаго. Мы туда переезжаем, сказал он, сперва вы с маменькой, а папа через месяц.

В пути маменька говорила: теперь я так правильно произношу слова и у меня такие хорошие манеры, пусть никто в Чикаго не узнает, что я приемная. Мне будет куда легче, если я вообще не стану касаться этой темы. Люди такие недобрые, сказала она, нечего давать им пищу для подозрений. Я – их собственная дочь, ЛИЛЛИАН ЭМБРОЗ, какие-либо разговоры о ком-то другом запрещаются. Маменька еще попросила меня не целовать большой палец, не креститься и не демонстрировать всей прочей папистской чепухи.