– Возьмешь с собой. Это успокоит боль и усыпит.

После того как ты ее промоешь, нужно закрыть рану тампоном из свернутой марли. Тампон вводи при помощи длинного инструмента – как можно глубже. В нижней части тампона оставь хвостик в один-два дюйма длиной, чтобы можно было легко вытащить. Остальное предоставим природе.

По неопытности я провозилась с тампоном не меньше четверти часа, руки у меня дрожали, а моя пациентка, вцепившись зубами в простыню, мотала головой.

– Тихо, тихо. Все уже, – сказала я наконец.

Грета всхлипнула. Я поудобнее уложила ее на диване. Опустилась рядом.

– Мне очень жаль. Мне так жаль.

Я погладила Грету по волосам, некогда таким прекрасным, а ныне тусклым, изгаженным паразитами. Мы обе плакали.

– Сейчас проснутся дети, чудный хор получится, – всхлипнула я. – Плач по бутылочке. А хорошо бы, если бы вместо молока мы с тобой давали джин.

Грета через силу засмеялась.

– Минут через тридцать, – сказала я, – или через сорок кровотечение резко усилится и начнутся такие боли, что тебе покажется, будто ты умираешь. Но ты не умрешь. Через пару часов вынь марлевую затычку, из тебя выйдут остатки, и все будет кончено уже совсем.

– Если я покойник, – сказала Грета спокойно, – ты возьмешь Вилли?

– Да.

– Обещай.

– Обещаю.

– Благодарю, – шепнула она.

Когда она наконец уснула, я решилась рассмотреть содержимое таза. Ничего особенного: обрывки внутренностей, по виду как потрошки. Я не могла отвести от них взгляда. Они так и притягивали меня, так и хотелось разглядеть, что же породила моя жалость. Красный комок не крупнее ореха. Посередке бледный, просвечивающий контур, напоминающий лапу чудища или рыбы, если, конечно, существуют рыбы с лапами. Крошечная саламандра, волшебный дух огня. Огня, которому пожертвовали этот росток, ведь он был еще не живой, не более живой, чем семечко. Вдруг вспомнились слова из Библии, которые читала миссис Эванс. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем[68]. И я подумала, что преждевременно разрешить от бремени в наши дни – значит предотвратить смерть злосчастной сироты, спасти подругу и сына подруги. Меня по-прежнему знобило, будто чья-то ледяная рука водила по спине. Чувствовала ли я, что совершила убийство? Нет. Я чувствовала, что совершила благое дело. И все-таки что-то во мне переменилось. Был ли тому причиной этот намек в красном сгустке, силуэт того, что могло быть и чего никогда уже не будет, но отныне я знала, что у меня душа акушерки, готовая принять все сложности этого мира.

Несколько часов спустя башмаки Чарли затопали на лестнице, и вот он уже кричит от дверей: что там с ужином? Я вышла к нему с дочкой на руках:

– Не входи.

– Ты что, не пускаешь меня в мой собственный дом? С какой стати? – с раздражением спросил он. – Пусти меня!

– Грета здесь. В нашей постели.

– С клиентом? Мы что, открыли бордель?

Нервы у меня были на пределе, и, когда он обозвал мою подругу шлюхой, я не выдержала и залепила ему пощечину.

– Да что ты знаешь? – заорала я, удивляясь самой себе. Он выдал мне ответную оплеуху. И ударил бы еще, но заплакала Аннабелль.

– Папа! – захлебывалась она жаркими детскими слезами. – Папа!

Чарли нетвердой походкой направился вглубь дома. Вернулся.

– Ладно, уйду я, миссис Джонс, пока опять на тебя не набросился.

– Чарли…

– Я ухожу. – И он зашагал вниз.

– Папа! – прорыдала Аннабелль, и голос ее эхом разнесся по лестнице. – Мышка, папа!

Чарли резко остановился. Странно, что не схватился за сердце, ведь именно в него пришлось попадание.

– Мышка?

Это была их игра с Аннабелль – Чарли рассказывал дочери истории про зверушку по имени Усатик, что обитает у него в кармане.

– Папа?

Мы обе не стали скрывать радости, когда Чарли развернулся и затопал обратно. А он уже улыбался вовсю и шарил в кармане – жилище Усатика.

– Попался! – И вот уже следа не осталось от недавней ярости.

Усатик выпрыгнул из кармана, пальцами Чарли пробежался по руке дочери, нырнул в мягкие локоны, скользнул по спине и был таков.

– Смотри! – Чарли показал себе под ноги, но Усатик уже исчез. – Убежал, – сказал Чарли.

Аннабелль заливалась счастливым смехом. Мы всегда могли рассчитывать на эту незатейливую игру.

– Еще!

Я пошептала ей на ушко, опустила на пол и подтолкнула к двери квартиры. Если позовет, услышу. Но дверь прикрою: незачем малышке видеть, как ее отец уходит из семьи. Исключительно по моей вине.

– Мама! – пискнула дочь из-за двери.

– Кто тебе позволил распускать руки? – сурово вопросил Чарли.

– А кто позволил тебе обзывать Грету ШЛЮХОЙ?

– А кто же она? Я сам видел, как она шлялась по улицам в этой своей нижней юбке.

– Почему же ничего мне не рассказал?

– Да во всех кабаках в курсе, что твоя Грета порченая. Да еще и при ребенке.

– Этот ребенок тоже здесь.

Муж выругался. След от моей ладони алел на его щеке, глаза потемнели.

– Тут явно дьявол постарался, – произнес он потерянно.

– Чарли… – Я перешла на шепот – на случай, если соседям вздумалось подслушивать.

И выложила ему все как есть. О том, что сделала. О выскабливании. О крови. О тазике с его содержимым.

– Вот же черт!

Лицо Чарли исказилось от страха. Мы так и стояли перед дверью в квартиру.

– Ты что, надумала дьявола тешить? А как полиция узнает?

– Грета так умоляла.

– Если она станет умолять тебя облиться керосином и поджечь себя, ты согласишься?

– Это был единственный способ спасти ее. И ребенка.

– Но это неправильно!

– А что правильно? Если бы я отказалась, она сделала бы это сама. Корсетной спицей.

– Вот пусть бы и делала сама. Хочешь полицию приманить и лишиться всего? Всего, чего мы добились?

– Она бы умерла, как ты не понимаешь? А полиции на все плевать. Эвансов они ни разу не посетили. И нас тоже не побеспокоят. Повод уж больно мелкий.

– Так вот, значит, чем вы занимались на Чатем-стрит?

– Тебя не касается. Это только женские дела.

Он смотрел на меня как на чужую. Наверное, уже нарисовал гнетущую картину того, что мы творили с миссис Эванс на пару. Что я сотворила со своей подругой. Мне стало не по себе от мысли, что он способен вообразить обо мне. Ведь и в самом деле кончится все тем, что он бросит меня.

– Что мне было делать? Оставить Грету на улице? С маленьким мальчиком? Мы ведь сами сироты, и нам ли не знать, что ждет сироту в этом мире. Мы их что ни день встречаем на каждом углу – бедных малюток без матерей!

– Ну ладно, – пробормотал Чарли. – Я видел ее мальчика…

Он замолчал, а затем заговорил, сбивчиво, путано – о том, как ребенком попрошайничал, как едва не умер от голода, как жил где придется – одинокий маленький мальчик, совсем как Вилли, грязный, как гнездо голубя. Он так никогда и не узнал, почему мать оставила его.

– Ну, значит, мне пора, – мрачно произнес Чарли в завершение своего рассказа. – Мужчине здесь не место.

Он не сказал, куда идет и когда вернется. Тяжелым шагом спустился по лестнице, даже не оглянувшись на меня и словно не слыша плач нашей малышки, которая из-за двери звала папу и своего мышонка.

Я приготовила ужин. Грета спала в спальне, сын – рядом с ней. Аннабелль сидела на полу рядом со мной и играла со своими пробками от бутылок из-под виски и банок из-под горчицы. Из этих пробок папочка смастерил куколок. Головы он вырезал из бутылочных пробок, нарисовал на них рожицы, а тела соорудил из затычек покрупнее – от банок. И хотя у дочери имелась настоящая фарфоровая кукла, которой у меня никогда не было, с желтыми волосами и розовыми губами, она предпочитала уродцев из пробок, которых наградила весьма подходящими нелепыми именами – Гагала и Глупин. Я наблюдала за ее детской возней, кляла свой характер и всей душой сожалела, что ударила Чарли и затеяла ссору.