– Привет, леди, – подступила моя дочь к шлюхе, а та уронила слезу.

– Леди плачет, – сказала Аннабелль, и была совершенно права. Леди плакала.

– Ей негде жить, – прошептала Грета.

– Я сказала – нет.

Женщина, стоя у печки, смотрела на нас с Гретой. Из-под шляпки у нее выбилась сальная прядь.

– Экси, – продолжала упрашивать Грета.

– Это не мое дело! Ты моя подруга, и я пустила вас с Вилли. Но это не значит, что ко мне должен ломиться весь город.

– Она умрет на улице, зимой, ешли ты не поможешь ей!

Вид у Сесиль был прежалкий, но она просительно улыбнулась и пролепетала:

– Мадам, see voo play[71].

От этих слов я растаяла. See voo play. Грета кинулась обнимать француженку, а та, уже не таясь, разрыдалась у Греты на плече. А я наконец-то посмотрела в глаза гулящей. Опять этот взгляд. Нищета и отчаяние. Глаза взывали о помощи. Сам Иисус жалел проституток, не случайно их у нас прозвали магдалинами. Я не стремилась никого спасать, но вот она передо мной, молит о помощи. А если вас просят, вы обязаны помочь.

– Ну что ж, вы заплатите мне, – сказала я, надеясь, что это ее отпугнет, – три доллара.

Но это ее не отпугнуло. Она заплатила мне нужную сумму. Я сказала, что это последняя склянка, что, разумеется, было ложью.

Чарли, которому я рассказала о случившемся, отреагировал немногословно:

– А если бы ты назначила цену в пять долларов?

А вскоре на нашем пороге возникла миссис Тарканян с нижнего этажа – попросила одолжить ненадолго большую кастрюлю; она явно была в интересном положении.

– Моя жена вам поможет, если понадобится, – сказал Чарли. – Она прекрасная акушерка.

Миссис Тарканян посмотрела на парочку детей у моих ног и улыбнулась, обнажив кривоватые зубы. И я тут же была зачислена в ее личные акушерки. А ведь миссис Эванс в свое время предрекла мне, что я стану акушеркой, когда заведу собственного ребенка.

Месяц спустя настал срок, и у миссис Тарканян оказалось ягодичное предлежание, доставлявшее ей невыносимые страдания. Перепугавшись в первый миг, я все же вспомнила, что мать надо уложить так, чтобы ноги были много выше головы, вспомнила, какие манипуляции надо произвести, чтобы младенец повернулся в правильную позицию. Я все проделала верно, и моя пациентка родила мальчика весом семь фунтов – как и полагается, головой вперед. Гордая мать раструбила по окрестностям о том, как я ее спасла, в одночасье я обзавелась репутацией опытной акушерки, и вскоре все уже знали, что миссис Джонс с Гринвич-стрит всегда поможет девушке, угодившей в беду.

Пока толпы женщин стучались в мою дверь, а я делала для них все, что могла, – измельчала крылья шпанских мушек, смешивала с прочими ингредиентами снадобья, принимала у них роды, а еще сажала на горшок свою маленькую дочь, стирала белье, ходила на рынок, носила уголь и воду, мыла пол, продавала склянки с лекарством и пела песенки, мой Враг тоже был занят: жучком-древоточцем прогрызал ходы в крепких стенах дома.

Пока я в поте лица своего зарабатывала на хлеб насущный, юный бакалавр Тони Комсток торговал текстилем от знаменитой фирмы «Кокран и Маклин», 464, Бродвей. Наверняка крестоносец Комсток не лелеял греховных мыслей, торгуя женским бельем или наблюдая, что выделывают с «готовыми для носки чулками» веселые домохозяйки. Похоже, еще задолго до того, как он взялся за меня, Комсток примерял, точно шляпу, роль воителя с Грехом. Его так огорчал интерес, который приятели-клерки проявляли к фривольным картинкам, что он основал Общество борьбы с Пороком. И к 1868 году успел прославиться тем, что уничтожил первого греховодника. Беднягу звали Джейкс. Книготорговец мистер Джейкс был добропорядочным христианином, исправно посещал церковь, аккуратно платил налоги. И в чем же провинился? В том, что продал открытку. А что на открытке было изображено? Статуя, всего-навсего. Знаменитая римская статуя, обнаженная. Комсток добился, чтобы несчастного арестовали, судили и отправили в тюрьму. Мой Враг разорил Джейкса и положил начало своему крестовому походу. Он принялся охотиться на сомнительные, с его точки зрения, книги.

Тогда, на заре моей практики, закон, регламентирующий акушерство и родовспоможение, реликт 1840-х, тихо покрывался паутиной. В нем говорилось, что всякий, кто ПРОПИШЕТ женщине лекарство либо ПРИМЕНИТ специальный инструмент с НАМЕРЕНИЕМ вызвать выкидыш или досрочные роды – даже если это необходимо для спасения жизни пациентки, – сядет на год в тюрьму или уплатит штраф. Ни один здравомыслящий полицейский, ни один судейский крючок не связывался с этим законом, поскольку добросовестно его исполнить было невозможно. Без свидетелей намерения не доказать, не говоря уже о том, что кто-то прописал или применил нечто запрещенное.

В 1870-е мой Враг добрался до этой сферы и сочинил новые законы, на которых я и попалась, но до того времени акушерки могли не опасаться когтей юристов.

Сейчас, сидя в своей элегантной гостиной, заставленной вазами с лилиями, я с наслаждением читаю опубликованное жизнеописание борца за справедливость. Если бы не расправа, которую он учинил надо мной много лет назад, я бы написала в его честь благодарственный панегирик, тем более что я знаю: мальчиком он очень горевал по матери, умершей при родах, так что мы оба познали сиротство. Но благодаря недавней публикации его дневников мы знаем, что, по собственному его признанию, Энтони Комсток не был таким уж образцом добродетели, какого из себя корчил, а всего лишь мерзким ханжой и святошей. В 19 лет он записал: Опять поддался искушению и возжелал. Грех, грех. О, сколько спокойствия и счастья жертвуется алтарю. Я – предводитель грешников.

И в другой день:

Нынешним утром Сатана сурово искушал меня, и через некоторое время я пал, и единственная причина – моя слабость.

О каком грехе он говорит, мы можем только догадываться. Вероятно, грех самоудовлетворения. Он ведь был только человек, не так ли? И все же, несмотря на свои грехопадения, усатый крестоносец маршем проходил по городу, поучая других, диктуя, что делать, осуждая вредные привычки. Когда Тони служил в армии, он выплескивал свою энергию на организацию церковных служб.

Нынче ко мне несколько раз обращались, спрашивали, что значит быть христианином.

Слышал, как некоторые высказывались против меня. Я не соединюсь с ними в грехе и пороке, пусть даже ценой нашей дружбы.

Образец нравственности, он отказался от ежедневной армейской порции виски и был упоен собой, когда вылил спиртное на землю на глазах у своих товарищей. Он бранил их за то, что те бранятся. Никогда не буду курить – пообещал он себе. И не курил. Даже для того, чтобы отогнать злющих конфедератских комаров.

Бедолага. За все свое проповедничество и морализаторство он удостоился только насмешек. Одинокий ханжа, он писал, что его все ненавидели уже тогда.

Кажется, я вызываю ненависть у некоторых ребят. Они постоянно лгут, преследуют меня и пытаются досадить.

Могу ли я пожертвовать принципом и сознательностью ради славы людской? Никогда.

И все-таки нашлась женщина, которая вышла за него, малютка Мэгги, на добрых десять лет старше него. Миниатюрная миссис Комсток была инвалидом, весила восемьдесят два фунта и одевалась только в черное. К чести его должна признать, что к своей возлюбленной Тони относился с величайшей нежностью. В дневнике она фигурировала как Маленькая Женушка, Дорогая М., Драгоценная Малютка-Жена. Как бы мне ни был мерзок этот человек и как бы ни глубока была ненависть за все то зло, что он мне причинил, скажу, не таясь: меня восхищает его преданность жене. Я также сочувствую ему по поводу смерти его дочери, почившей шестимесячным младенцем. Его боль ведь не стала меньше оттого, что сам он был первостатейной сволочью. Пока я подозревала, что он скорее усыновит ребенка, чем позволит своей похоти вырваться на волю, негодяй сделал доброе дело – спас сироту из некоего заведения в Бруклине и нарек ее Адель. Пока я жалела Адель за то, что та провела свою жизнь рядом с лгуном и инквизитором, он сделал для сироты куда больше, чем я для тысячи беспризорников. В свою защиту могу сказать, что мы с Чарли одно время собирались усыновить уличного хулигана, но нам помешали травля и угрозы со стороны мистера Комстока и его заединщиков. Таковы тернистые пути Добра и Зла. Мой Враг заботился о слабоумной дочери Адели, но не проявил ни грана сочувствия ко мне, равно как к прочим своим жертвам. Возьмем для примера маленький бруклинский салун и его владельца Чэпмена, которого он разорил в 1870 году. За что? Нашему ханже не нравилось, что у Чэпмена разливают по воскресеньям. За это он подал на бар несколько исков и таки посадил бармена в тюрьму, где тот и помер от сердечного приступа. Это была первая смерть на совести Комстока. Хотела бы я сказать: моя стала последней. Но до этого не дошло.