– Когда все закончилось и вы очнулись, что произошло?

– Она велела мне отдыхать. Сказала, что ей не будет покоя, пока моя обструкция не рассосется.

– А затем?

– Я промучилась всю ночь. Мадам всю ночь находилась при мне. Ставила компрессы. Под утро, перед самым рассветом, из меня потекло. Настоящий потоп. Меня вырвало, было очень плохо. Она меня подняла, усадила на стул и подставила таз. Вот тут заболело по-настоящему. Мадам…

– Продолжайте, мисс Шекфорд.

– Она опять сунула в меня руку и сказала, что скоро станет легче, но пока придется потерпеть. Приступы боли следовали один за другим, и всякий раз я чувствовала, как что-то из меня вываливается и падает в таз. Мадам все приговаривала: потерпи, потерпи, еще немножко. Потом я опять легла, мадам осмотрела меня еще раз и снова засунула руку. Как мне было больно! Я вцепилась в ее руку. Она все называла меня ласковыми словами, гладила по голове, баюкала. Потом я заснула. А когда проснулась, она напоила меня чаем, заставила съесть тост.

Так все и было. Но эти подробности усатых судейских не интересовали. Плевать им на мои маленькие умелые руки, на мою ловкость, на мой профессионализм.

– А когда я набралась сил и покинула клинику, – в голосе Корделии зазвучали истерические нотки, – полисмен Хейс отправился за мной по пятам. Он арестовал меня и отвел в участок, где нас поджидал доктор по фамилии Ганнинг.

Ганнинг? Ганнинг?!

– В участке полицейские и доктор Ганнинг подвергли меня унизительному осмотру, на который я своего согласия не давала. Они сделали мне гораздо больнее, чем мадам. И затем сказали: «Осмотр выявил, что вы сделали». Ничего они не выявили! Но они пригрозили мне, что если я не признаюсь, то мне будет только хуже.

Значит, охоту на меня затеяли и ловушки расставляли доктор Ганнинг со своим приятелем Эпплгейтом.

– Это доктора Ганнинга и Джорджа Парди вы должны арестовать! – крикнула Корделия.

Она уже не пыталась сдержать слезы, плакала так горько, так взахлеб, что и слова разобрать было нельзя. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Председатель раздраженно стукнул молотком и объявил, что следующее заседание состоится завтра.

За дверями суда поджидала свора зевак и репортеров. Изголодавшиеся волки.

– Вот она! Дьяволица с Либерти-стрит!

Для них я была дьяволицей, а для моих дам – ангелом милосердия. Мне бы белые крылья, и я взмахнула бы ими, взлетела над толпой и понеслась к своей малышке. Мечты. Вместо этого меня ждала опостылевшая тюремная камера, куда вечером пришел Чарли – со стейком, пирогом с почками, испеченным нашей Ребеккой, бутылкой хереса и лживым участием.

– Скорее всего, тебе присудят проступок. А это всего год.

– Из-за тебя я уже отсидела полгода.

– Только не ярись. – Чарли обнял меня. – Не шуми.

– Сам не шуми! Это ведь ты разрекламировал Мадам Де Босак в Нью-Хейвене! Если бы не твоя реклама, Корделия в жизни бы до нашей двери не добралась.

– Завтра у Моррилла не будет иного выхода, кроме как не оставить камня на камне от ее… добропорядочности. Он скажет, что она проститутка.

– Никакая она не проститутка! Господи! Она ребенок. Скажи Морриллу, чтобы не мучил ее.

– Это единственный путь обратить симпатии жюри в твою пользу. Она и так уже обесчещена.

– Как и я. Почему ты меня не вытащишь отсюда?!

– Но как я могу это сделать, миссис Джонс?

– Ты же волшебник. Умеешь вытаскивать всякую всячину из уха.

Чарли вздохнул. Залпом допил херес, поцеловал меня и забарабанил в дверь.

– Ты куда?

– Расскажу, если сработает.

И Чарли исчез.

Мадам явилась в синем шелке, написал «Гералд» о моем втором появлении в суде, с элегантной прической, стройная, вся в брюссельских кружевах, золоте и блестках, юбка колоколом, рукава с отделкой из синей атласной ленты плотно обтягивали руки.

Судья Меррит смерил меня свирепым взглядом:

– Опаздываете, миссис Джонс.

– Мои извинения. Засов камеры несколько заржавел.

Он фыркнул, но по-настоящему разозлился, только когда мой адвокат Моррилл вызвал Корделию для перекрестного допроса.

Но где же она? Корделии в зале не было. После заминки суд решил вызвать главного свидетеля обвинения.

– Доктор Бенджамен Ганнинг!

Доктор Ганнинг! Через зал в направлении кафедры семенил приятный старичок с венчиком белых волос, бледный, словно личинка, глазки за очками часто-часто моргают.

– Пожалуйста, доктор, встаньте сюда и сообщите о занимаемой вами должности и опыте работы.

– Заслуженный профессор медицины Филадельфийской медицинской школы. Основатель Нью-Йоркского медицинского колледжа, член Совета директоров Американского медицинского колледжа, автор многочисленных книг, включая «Принципы и методы родовспоможения».

– И добрый друг архиепископа Хьюза, не так ли? – улыбнулся мистер Толлмадж.

Значит, доктор Личинка приходится другом-приятелем не только Эпплгейту, но и архиепископу. Да похоже, еще и обвинителю, вон какими взглядами они обменялись.

– Прошу рассказать суду, что произошло двадцать пятого января.

– Меня вызвали в полицейский участок, где мне представили юную мисс Корделию Шекфорд, находящуюся в деликатном положении, и попросили ее осмотреть.

Я глядела на доктора Ганнинга, и мне хотелось запихать его в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и пустить вниз по склону. Мама говорила, что так англичане поступали с ирландцами.

– Я обнаружил, что мисс Шекфорд недавно была беременна, – продолжал Ганнинг. – Когда я спросил ее, где ребенок, она солгала, что не была беременна. Когда на нее надавили, она заявила, что у нее случился выкидыш. Тогда с ней побеседовал полисмен Хейс, и она наконец призналась, что Мадам Де Босак пять раз убивала плод внутри нее. Либо провоцируя выкидыш посредством лекарств, что распространяет эта злонамеренная торговка, – он указал на меня, – либо путем хирургического вмешательства.

– Корделия Шекфорд выказывала хоть какие-то признаки раскаяния?

– Ни малейших! Она только попросила меня помочь ей подать иск против своего опекуна Парди, и хотя мистер Парди, несомненно, отъявленный мерзавец, но я, как медик, прежде всего счел своим долгом пресечь мерзости, творимые этой преступной особой. Дабы никто не посмел последовать ее примеру и дабы это чудовище более не вершило своих злодеяний, богатея на гнусном промысле.

И доктор снова наставил на меня костлявый палец. Мой адвокат вскочил и заявил протест. Судья стукнул молотком и что-то прорычал. Я была вне себя. Именно доктор Ганнинг стоял за моим арестом, именно он повинен в унижении и страданиях, обрушившихся на меня. Мало ему было натравить на меня прессу, науськать толпу на мой дом, ему еще захотелось отправить меня на остров Блэквелла[87], где я буду сучить пеньку, пока кожа с пальцев не облезет. Разумеется, доктор ни словом не обмолвился о своих жалких мотивах, и судья позволил ему разглагольствовать до самого перерыва.

На следующий день джентльменов в черных одеяниях в зале суда еще прибавилось.

– Защита вызывает мисс Корделию Шекфорд, – объявил Моррилл.

Публика тянула шеи, высматривая свидетельницу. Но никто не встал, не двинулся через зал. Корделия опять не явилась. Снарядили детектива на ее розыски.

– Любит шлюшка поспать, – громко сказал один из полисменов.

Галерка отозвалась хохотом.

Пробило четыре часа. Корделии нет. Моррилл и Толлмадж о чем-то переговаривались.

Когда часы показывали пять, председатель суда стукнул молотком:

– Защитник обвиняемой снимает с себя обязанности в связи с невозможностью перекрестного допроса главного свидетеля. Хотя я по-прежнему считаю, что помянутая свидетельница мисс Шекфорд попала под давление подсудимой и ей на самом деле заплатили за исчезновение, у меня недостаточно доказательств. Пока не доказано, что мисс Шекфорд покинула Нью-Йорк вследствие уговоров или угроз со стороны миссис Энн Джонс, она же Мадам Де Босак, и пока мисс Шекфорд не явится с целью перекрестного допроса защитой, объявляю обвинения снятыми, а заключенную… освобожденной.