– Ладно, оденься как следует, – прошептал Чарли и громко закудахтал. Затем скользнул в конец вагона и поманил меня.

Я не двинулась с места. Он оставил дверь приоткрытой. Волна грохота и холода ворвалась в вагон, но пассажиры не обратили внимания. Диксы похрапывали. Какого черта, подумала я и двинулась вслед за Чарли. Открытая площадка между вагонами была узкая. Грохочущие колеса внушали ужас, казалось, все мое существо трясется. Увидев меня, Чарли ухмыльнулся, указал на лестницу, ведущую на крышу, ухватился за ступеньку и полез вверх.

– Давай. Это нетрудно.

На вершине лестницы он забросил одну ногу на крышу и подтянул все тело. Посмотрел вниз и поманил меня. Я ухватилась за нижнюю перекладину, поставила на лестницу ногу, уцепилась за следующую ступеньку. Холод металла проникал сквозь вязаные перчатки. Под нами проносились земля, почерневший снег и гравий, из-под колес летели искры. Во рту у меня пересохло. Никому и дела не будет, если я свалюсь. Я добралась до верхней ступеньки, голова вынырнула над крышей. Ветер хватал за лицо, сминал кожу.

Чарли, лежа на животе, тянул руки ко мне:

– Ну же, девчонка. Хватайся.

– Пошел на хрен.

– Ух ты. Я думал, ты девчонка, а ты шпана.

– От…ись! – Его похвала была точно ласковое прикосновение.

– Перекинь ногу.

Я была уже наверху, рядом с ним на крыше. Поезд мчался вперед, страх с морозом леденили душу. А вдруг я останусь здесь навсегда, примерзну к металлу, глаза вытекут от холода? Чарли оскалился и обозвал меня «мышка-трусишка». Все равно я на ноги не поднимусь. Держаться не за что, зацепиться ногами не за что. Мы ползали на четвереньках. Дыхание куда-то подевалось, его похитили ветер и небо. Волосы у Чарли стояли дыбом. На миг мне почудилось, что сейчас он меня спихнет. Но он всего-навсего засмеялся. Одной стороной рта.

– Здорово, правда? – И завопил от восторга.

Просторы вокруг покрывал снег, белый, сверкающий.

Блеск его слепил.

– Ну? Остолбенела никак?

Это точно. Восторг парализовал меня. И жуть. Поля безлюдны. Ни одного здания. Ни дымка. Ни намека на убранный урожай. Только белый снег, черная лента дорог и спереди и сзади да серебристая нить рельсов.

– Ведь чудо же? – Чарли вдруг помрачнел. – А свежий воздух? Не хуже прерии с мармеладом.

– Пирога и пони. – Голос у меня сел, как и у Чарли.

– Да любой еды. Свежего молока с кукурузной лепешкой.

От пейзажа, белого и плоского, было глаз не отвести. Поезд снизил скорость. Медленнее, еще медленнее. Что-то случилось. Тут на уровне крыши показалась красная физиономия, жидкие волосы развевались. Это был мистер Дикс собственной персоной, до того багровый, будто его вот-вот хватит удар.

– Какого черта вы двое здесь делаете? – проревел он. Чарли сорок раз подмигнул и ответил:

– Решили прикорнуть.

– Сию минуту слезайте!

И уже внизу:

– Какую еще чертову пакость вы удумаете? Мы боялись, что вы погибли! Язычники!

Мистер Дикс вытащил Чарли в тамбур для «разговора по душам», а миссис Дикс силком отвела меня к моему месту. Красная, прохваченная ветром, я села, потупившись.

– Мисс Малдун, – похоронно вздохнула миссис Дикс, – как вы не поймете, что все жизненные обстоятельства будут против такой эгоистки, как вы. К тому же вы попали под пагубное влияние этого испорченного мальчишки. Подумать только, полезть с ним на крышу поезда!

– Прошу прощения, миссис, – пробормотала я, рисуя узоры на запотевшем стекле.

Она принялась обмахиваться веером.

– Наша цель – привить вам навыки дисциплины и принципы религии, чтобы вы усвоили их сердцем. Вашим диким, необузданным сердцем. Будете вы менять свой подход к жизни? Или не будете?

– Если это вообще возможно, буду.

– Ладно. В противном случае выход у вас единственный: улица. Должна предупредить, ни на один класс во всех наших городах не наваливается столько несчастий сразу, как на уличных женщин. Мы постоянно сталкиваемся с ними, пытаемся взять под свою опеку. Опрятность и добродетель для них пустые слова. Дисциплины они не признают. Стоит паре шиллингов звякнуть у них кармане, как они сразу тратят их на какую-нибудь глупую побрякушку Побрякушку. Мне бы такую, чем бы она на самом деле ни оказалась. Звучит приятно. Это лакомство или драгоценность?

– Некоторые воруют, иные пьют. А кое-кто превращается в… в… магдалин, которые зарабатывают на… на… похоти. Скажу вам откровенно, мисс Малдун. Половина сирот, которых мы с такими усилиями пытаемся спасти, обязаны своим рождением греху и разорению. Вы такой судьбы хотите? Плодить сирот?

– Я сделаю все, чтобы не пополнить поголовье сирот, – сказала я, не понимая, что следует из моего обещания, и вместе с тем искренне веря в свои слова.

– Вы должны остерегаться… хм… химических влияний обаятельных приютских вроде этого Чарли. Что у вас есть, чтобы не поддаваться искушению со стороны испорченных мальчишек?

– Я могу записать псалом Давида.

– Да что вы! – Голос ее потеплел. – Наизусть знаете? Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?[21] – Миссис Дикс сделала паузу, ожидая, что я подхвачу.

– Но я же червь, а не человек, – забубнила я, – поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною[22].

Лицо ее скривилось от жалости.

– О, милая. Бедняжка. Ты не червь.

Я вдруг ощутила облегчение.

– Бог не оставил тебя! – воскликнула миссис Дикс, обнимая меня. – И я тебя не оставлю. Но ты не должна поддаваться влиянию недостойных навроде Чарлза, чей отец – грех, а мать – улица. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Я послала ей улыбку и принялась возить пальцами по обивке сиденья.

– Через два дня мы прибудем в Нью-Йорк… и мы нашли для тебя крышу над головой, чудесное место! Адвокат с женой ищут горничную.

– Я хочу найти маму.

Миссис Дикс печально вздохнула:

– У нас нет о ней никаких известий. Благотворительную больницу она покинула. Как многие бедняки, ваша мать упряма и не в состоянии понять, что для нее лучше. Последнее, что мы о ней слышали, она уехала с каким-то знакомым.

Поцеловав меня в макушку и погладив по носу, моя покровительница удалилась к своему мужу, который только что отпустил Чарли после длинной проповеди. Супруги всю ночь проговорили о нашей распущенности, неряшестве, невежестве и прочих наших грехах. Я тихо сидела в своем уголке и смотрела в окно – пустая как тыква.

Утром последнего дня нашей поездки, когда до жуткой Гоморры – то есть нашего родного города – было уже рукой подать, а Диксы похрапывали, Бульдог Чарли проскользнул на место рядом со мной. У меня вдруг засосало под ложечкой. Он был дикий и непокорный, и ему стукнуло семнадцать. А мне было всего тринадцать. Он сидел, качая ногой. А я заправила свои волосы-как-солома за уши и сунула красные руки под себя. Если он попытается сделать что-то дурное или начнет меня искушать, я закричу. Таковы были наставления миссис Дикс.

– Там ведь было здорово, на крыше?

– Да, – согласилась я.

– Давай еще разок! Последний шанс.

– Без меня.

– Ты ведь не получила цацек за это?

– Не буду отрицать. Не получила.

Он засмеялся, а мне краска бросилась в лицо. Не пора ли закричать? А то он про какие-то цацки, а я и повторяю. По-моему, он вовсе не злой. Мы молчали. За окном не было ничего интересного.

– Почему у тебя нет матери? – спросила я.

Он пожал плечами:

– По легенде, меня нашли на Баттери[23] полицейские, я бродил вокруг мусорных баков и понятия не имел, как туда попал. По зубам определили, что мне года три.

Я представила себе Чарли в возрасте чуть старше Джо.

– Говорят, я знал только свое имя и песенку про Макгинти.

– До сих пор помнишь? Спой.

С оттяжечкой он начал. Стук колес почти заглушал его голос.