Я посмотрел на отца Никодима, прогуливающегося с повелительницей. Ни дать ни взять мирная беседа на богоспасаемые темы. Того гляди, попросит у него благословения…

Но наши бабы оказались умнее меня. Накормив своих детей, они предложили свои припасы, вернее, что осталось, повстанцам. Мол, жалко их, сволочей! Что может быть безобиднее воина с тарелкой в руках? И вот они уселись в кружок и стали опорожнять содержимое судков и термосов. И вести мирные разговоры о предстоящей зиме, с ее холодами и метелями.

Главное, продержаться! Запастись одеялами! До того как падет преступный режим Радимова. Бабоньки сочувственно кивали, обещали, гладили по головкам расслабившихся воинов. Да так естественно, так органично и правдоподобно… Нельзя было терять больше ни минуты. Я оглянулся на своих парней. Они кивнули все разом. И — рванулись за мной следом на приступ. Повстанцы вскочили, побросали миски и ложки, но было поздно. Бабоньки вцепились, повисли на них, хватая за руки и подняв оглушительный визг.

— Бегите, ребята! Бегите! — орали женщины, борясь с инсургентами, стараясь продержаться до подхода основных сил.

Людмила Константиновна вырвалась из их цепких рук и стала отбиваться хлыстом.

— Отец Никодим! — кричала она. — Где ваше слово? Вы крест целовали!

Но на нее не обращали внимания. Сначала нам помешали подростки, бросившиеся бежать нам навстречу, что придержало наш рывок, но потом многие из них к нам присоединились и сами стали хватать жокеев, несмотря на обжигающие удары хлыстов. Главное, чтобы не было стрельбы, думал я, разбрасывая милиционеров, преграждавших дорогу к палатке.

Я успел заметить, как наши женщины снова вцепились в повелительницу, пытаясь ее свалить, а кто-то даже впился зубами в ее руку, державшую хлыст.

— Отец Никодим! — кричала она. — Вы клятвопреступник!

Но ее уже сбили с ног, потащили за волосы, как и других ее приспешниц, пытавшихся бежать. Даже мужики остановились, глядя на подобные зверства. Отец Никодим попытался освободить окровавленную-.Людмилу Константиновну, но его самого чуть не избили.

— Надо их остановить! — крикнул он мне. — Они ее убьют!

Мы бросились разнимать и оттаскивать, но нам досталось и самим… Потом у многих началась истерика, грозившая стать всеобщей. Они обнимали освобожденных детей, смеялись и голосили…

Бедный отец Никодим, сам весь исцарапанный, снял с себя крест.

— Разве вы совершили не богоугодное дело? — спросил я, положив руку на его плечо.

— Она права, — сказал он. — Я клялся на кресте.

— Воля ваша, — сказал я, оглядывая окружающих, — но для меня вы так и останетесь пастырем. Даже без креста. Разве может быть священным целование креста перед теми, кто сам нарушил Божеские законы?

Меня поддержали, особенно женщины, внезапно присмиревшие и притихшие. Они всхлипывали, прижимали к себе детей, будто боясь их отпустить.

— Наденьте ваш крест, батюшка, — говорили они. — Никто ничего не узнает и не скажет.

— Доверьтесь Божьему суду, — говорили другие. — Не людям определять и взвешивать вашу вину. Да и в чем она?

— А где Бодров? — вспомнил отец Никодим. — Где они его держат?

— Он в той палатке! — закричали подростки, указывая на малоприметную палатку на окраине лагеря. — Как буза началась, они его сразу связали и грозили сжечь!

Бодров лежал в палатке, связанный, с кляпом во рту, среди канистр с бензином. Он замотал головой, увидев нас, по его щекам текли слезы… Окруженный женщинами, которые его особенно почему-то жалели, он вышел из палатки, щурясь после пребывания в темноте, разглядывал то, что осталось от лагеря, потом подошел к связанным повстанцам.

И внезапно с силой, сжав челюсти, ударил ногой Васю Нечипорука. Тот вскрикнул, ткнулся носом в землю. Бодров прикрыл глаза, прошел дальше. Между тем на поляну уже поднимались милиционеры во главе с полковником Анатольевым.

— Всем сдать оружие! — крикнул он в мегафон. — Даю десять секунд! Оружие сложить вот здесь, у моих ног. Неподчинившиеся будут арестованы!

Мужики посмотрели на меня.

— К чему такая категоричность, полковник! — сказал я. — Оружие мы сдадим, но не забывайте, у кого мы его отняли, выполняя свой долг и ваши функции.

— Они освободили детей! — крикнул Бодров. — Пока вы там выжидали. И я требую объяснений!

— Неподчинившиеся через пять секунд будут привлечены за незаконное хранение огнестрельного и холодного оружия, — продолжал выкрикивать полковник Анатольев, не обращая внимания.

Все смотрели на меня, поэтому следовало подчиниться. Я поставил автомат на предохранитель, положил его к ногам милиционеров.

И демонстративно заложил руки за спину.

— Что они делают! — изумился отец Никодим, глядя, как милиционеры грубо подталкивают прикладами наших мужиков, разоружая их, хотя те, пусть неохотно, делали это сами. Особенно доставалось тем, кто слишком усердно изображал драку с милицейскими постами там, внизу.

Даже мятежники приободрились, глядя, как обращаются с ними — подчеркнуто вежливо, не применяя силы.

— Построиться всем в одну колонну! — гремел над горами голос Анатольева. — Всем без исключения! Маршрут следования — до Управления внутренних дел! Никому не выходить из строя, если не хотите для себя неприятностей.

— Но здесь дети! — крикнул отец Никодим. — Здесь их родители! Они пришли их освободить от тех, кто их удерживал!

— Там разберемся! — непреклонно отвечал Анатольев. — Все получат свое.

— Не вам это говорить, отец Никодим, — прошамкала разбитым ртом директриса ипподрома. — Вы потеряли честь и стыд, нарушив свою клятву.

Милиционеры бережно помогали ей сесть на лошадь. Наши женщины смотрели с ужасом и страхом на происходящее.

— Что хоть произошло? — спросил я у ближайшего молоденького милиционера, безуспешно старавшегося придать своему лицу свирепое выражение. Хотя я начинал догадываться, но не может быть, чтобы он не проговорился. Его мысли и чувства были у меня как на ладони. Так и подмывало его что-то сказать…

— Кончилась ваша власть! — сказал злорадно. — Только что передали! Радимов ваш отправлен на пенсию. Со всех постов удален. Вот так вот! Доигрался.

— Наденьте ваш крест, отец Никодим, — сказал я. — Тут клятвопреступление почище вашего.

И тут же получил удар дубинкой по голове, от чего потерял сознание.

Очнулся, когда мы вошли уже в город. Меня поддерживали под руки, помогая идти, а я буквально обвис на чужих плечах.

Мы шли, вернее, нас вели посреди главной улицы, и толпы народа молча смотрели, стоя на тротуарах.

Когда мы стали переходить центральную площадь, случилось что-то непонятное: вдруг на глазах у всех раздался оглушительный грохот и обрушилось здание мэрии. В воздух поднялись тучи пыли, взлетели, тревожно каркая, с ближайших деревьев вороны и галки.

Не чувствовалось никакого толчка, не слышалось, как в прошлый раз, подземного гула.

Для меня это было знаком — хозяин низвергнут, как и предполагалось. В прошлый раз, когда половины здания соединились, его власть упрочилась, а ныне вовсе рухнула.

Я переглянулся с ближайшими ко мне мужиками. Посмотрел на потрясенного всем увиденным Бодрова, которого тут же не преминули подтолкнуть сзади прикладом автомата.

Отец Никодим видел все это. И надел без просьб и напоминаний свой крест, готовый нести его до конца своей жизни. И размашисто перекрестился.

Нас держали на узкой улочке перед зданием УВД до самого вечера, не зная, что с нами делать. Похоже, они ждали инструкций, и слышно было, как Анатольев кричит по телефону, пытаясь дозвониться.

С наступлением темноты стало ясно, что удерживать огромную толпу, окруженную редкой цепью милиции, уже не имело смысла. Толпа саморазогревалась, бродила и глухо роптала, готовая опрокинуть стражей порядка, в резерве которых был лишь один взвод конной милиции, только что освобожденный и снова посаженный — теперь на жеребцов.

Анатольев надрывался по междугородному, но, по-видимому, в столице было не до него, ибо не знали еще реакции Запада и Востока, влюбленных в Главного реформатора.