Когда приехали домой, он сам надел чистую сорочку и галстук. И попросил, чтобы я сыграл ему его любимого Рахманинова. После мы вышли прогуляться по саду. Он смотрел на звезды, вздыхал, читал мне свои юношеские стихи. Послышались шорох и щелканье фотоаппарата.

Мы оглянулись. Какой-то шустрый корреспондент, перелезший через забор, испуганно побежал в обратном направлении. Я бросился следом и успел схватить его за ногу, когда он пытался перелезть. Он мне заехал пяткой в глаз, но я сдернул его на землю, хотел засветить пленку.

— Не надо, — сказал подошедший хозяин. — Что же вы, молодой человек? Вы из какого агентства?

Потом повторил свой вопрос на английском. Потом на французском. Тот отозвался на голландский.

— Идемте в дом, что ж тут стоять, — сказал Андрей Андреевич. — Там я позволю вам взять интервью. А моему товарищу придется сделать примочку.

И мы прошли в дом, и он минут сорок отвечал на вопросы обалдевшего от такой удачи юного, совсем мальчишки, журналиста.

Я тем временем готовил для них кофе, разогревал все, что было в кастрюлях, поскольку на хозяина определенно напал жор.

Потом мы проводили парня до калитки. Он беспрерывно кланялся, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, указывая на мой синяк под глазом.

С тем и расстались.

— Что вы ему рассказали? — спросил я. — Надеюсь, это без последствий?

— Тебе нечего бояться, — ответил он. — Он спрашивал только мое мнение о жизни, любви и смерти. Жаловался, что его оставила любимая девушка, пока он дежурил тут месяцами под нашим забором, чтобы взять сенсационное интервью. Это была просто беседа двух людей, один из которых заканчивает жизнь, другой начинает.

— Ну вот, опять… — сказал я. — Завели все ту же пластинку. С таким аппетитом, да такие мысли…

— Да, после того как меня покормили эти добрые женщины, я в самом деле не могу наесться, — согласился он. — Но это ничего не значит.

— Посмотрим, — сказал я. — Вот завтра выйдут газеты с вашей беседой…

— Завтра не выйдут, — улыбнулся он. — И не послезавтра. А после выборов, в понедельник или во вторник. Так мы договорились. И я верю, что он не подведет… Но что мы все обо мне. Почему не пригласить Наталью? Я хочу полюбоваться на нее. Очень светлое лицо, такие теперь редко увидишь…

Назавтра, в субботу, ему стало гораздо хуже. Он уже не вставал. Мы с Натальей приготовили ему овсянку, но он не смог ее есть. С трудом говорил и старался улыбаться. Пару раз мне показалось, что он хочет видеть Марию. Наталья с ним осталась, а я поехал искать Марию, толком не зная куда. Нечипорук, объяснили мне в общежитии, давно здесь не живет. Женился на Алене-Сероглазке и увез ее к себе на родину.

С тем и пришлось мне вернуться. Наталья кипятила травяные отвары и шепнула, что вызвала тайком от него врача, но хозяин его прогнал.

Я подошел к его постели и сказал, что Марии нигде нет.

— Ну ладно, — с трудом произнес он и прикрыл глаза. — Скоро мы все опять будем вместе. И Мария, и Рома, и ты… А пока живите.

В воскресенье я поднялся к нему и поразился его виду. Он спал, сладко причмокивая во сне, свежий и румяный, как если бы напился младенческой крови.

Приоткрыв один глаз, он хитро посмотрел на меня.

— Хотел проверить твою преданность. Ты, как всегда, на высоте, но, по-моему, недовольства больше, чем преданности, а разочарования — чем радости.

И сам вскочил на нош, засмеявшись. Потом отбил чечетку. Открыл окно, вдохнул полной‘грудью.

— Как хороша жизнь… Но я в твоих руках. — Он повернулся ко мне. — Это перебор, я знаю. Ты стал совсем другим, Паша. Хозяином. И нам будет тесно в одной берлоге. Тем более, что на носу выборы. Это последнее мое задание, дорогой мой. Последнее твое убийство. Убей меня. Только чтобы не очень больно. Пришла пора тебе взять власть. Мой совет — подбери себе телохранителя. Такого, как сам. Так какой способ ты выберешь?

Умирал он тяжело, цепляясь за меня руками, не отпуская. Все время что-то хотел сказать. Хватался за сердце, плакал без слез, кривясь и мыча замирающим голосом.

Я поднял его на руки и стал носить, как маленького, по комнате.

Он казался невесомым… Как будто ему стало легче, он приоткрыл глаза, попытался улыбнуться и что-то сказал. Кажется, просил прощения. Потом дернулся, вытянулся, изогнулся.

Я заплакал и опустился с ним на пол. Смотрел, как разглаживается лоб, вваливаются щеки. И так сидел с ним на руках, пока не приехала Наталья.

— Что вы сидите в темноте? Я звонила, звонила… — И охнула, увидев труп. С трудом мы расцепили его пальцы, впившиеся в меня, уложили остывающее тело, закрыли ему глаза. Потом обмыли.

…Казалось, его провожал весь Край. Город был забит теми, кто съехался на похороны. Гроб несли от нашего дома по центральным улицам, потом снова внесли в наш сад, где под старым дубом была вырыта свежая могила. Это выглядело смешением официального ритуала и народных обычаев. Несли венки от общественных и государственных учреждений и организаций, знамена и иконы, и все это под неумолчный звон колоколов. Говорят, было много пьяных, но ничего непристойного в этот день не произошло…

День был душный, предгрозовой. Далеко над горами скапливались и набухали темные тучи. Голова кружилась от духоты и запахов цветов… Я шел за гробом со своими оркестрантами и хористами. Девушки не могли петь, и мы просто играли Шопена и Грига.

Уже не помню, кто и что говорил либо зачитывал над могилой. Солдаты в новенькой форме вскинули к небу, на которое уже наползала лиловая туча, автоматы. Но не успели дать прощальный залп, как прогремел гром. Донеслись порывы холодного ветра. Могилу спешно завалили горой цветов, и кто-то в неразберихе воткнул в нее деревянный крест.

Под начавшимся дождем все-таки дали залп, но опять сверкнула молния, и треск залпа был поглощен раскатистым треском грома.

Хлынул дождь с градом, разгоняя собравшихся и прибивая к земле венки и цветы, так что вскоре только один крест возвышался над свежей могилой.

…Я пил беспробудно все сорок дней и ночей, пока как-то утром не очнулся от холода и сырости под проливным дождем на траве возле могилы хозяина.

Я проковылял в дом и увидел в зеркало себя, оборванного, заросшего, с одутловатой физиономией. Дома все было загажено, заплевано, разбито. Под ногами с глухим рокотом перекатывались пустые бутылки. Воняло чем-то нестерпимым и едким. Я мог вспомнить только начало поминок. И кое-что из вчерашнего, когда отмечали сороковину. Кто-то с кем-то дрался, кто-то плакал, кто-то блевал или испражнялся за углом… Постели разворошены, кто в них спал, с кем? Распахнутые шкафы, где не осталось даже вешалок. Пропала даже любимая ваза покойного, подаренная ему еще в юности… У телевизора разбит экран, телефонный аппарат вырвали с мясом, стащили люстру в гостиной… Кто, как, почему, за что?

Ведь сам видел, как искренне все горевали, прощались с Андреем Андреевичем! А после всенародное горе трансформировалось во всенародное свинство.

Мучительно болела голова, дрожали пальцы. Я поднял разбитую бутылку и стал оглядываться, ибо почудились чьи-то голоса и мерзкое хихиканье. Ко мне крались, мелькая за сорванными шторами и распахнутыми гардеробами, со всех сторон… Вон там, в зеркале, тоже разбитом, усмехнулась и исчезла чья-то злорадная рожа. Меня трясло от холода и желания разделаться. Ну подходите же, я вас вижу! Только шагнул им навстречу, как один из них сделал мне подножку, и я упал лицом в ступени лестницы…

Я очнулся в больничной палате. Нестерпимо болело под затылком и в сгибе локтя. Перед глазами все плыло и размывалось. Едва различил склонившиеся надо мной лица — Марии и матери.

— Что со мной? Я умер? Где я?

— В больнице, — всхлипнула мать и провела рукой по моим волосам. — Неделю уже здесь. Мы по ночам дежурим. Я сейчас ухожу, Мария останется, а потом отец сменит. Ты хоть знаешь, что тебя выбрали?

— Наплевать, — сказал я.

Они переглянулись. И мать начала собираться.