— Что скажешь? — спросил он, подражая нашему общему начальнику, и татарские его глаза еще больше сузились.

— Нет слов! — сказал я. — Но, должно быть, они есть у тебя, если позвал. Боишься, что выдам? Или добью?

Он ответил не сразу. Поморщился, вслушиваясь в то, что я сказал.

— Выдашь? А разве ты что-то знаешь?

— Что я должен знать? — Я сел без приглашения на стул возле стола, покрытого белой холстиной. Вообще, обстановка была донельзя спартанской. Хотя и чистенько. При таких старушках иначе и быть не могло.

— Ты ведь тоже, я слышал, дирижером стал, — сказал он, понизив голос. — И даже известным. Хотел бы послушать.

— Я не самозванец, — сказал я. — Играю, как умею. Нот не знаю до сих пор. Вот веришь? А ты читаешь как по писаному. Кстати, как ты спасся?

— До армии я учился в семинарии, — сказал он. — И не моя вина, что не удалось закончить. Потому мне удается на этом поприще.

— А раньше ты таким не был… — покачал я головой. — Шоферюга, левак, хозяину в рот смотрел. Как он тебя с сырками этими, а? Подставил, как последнего фраера. А ты стоял и обтекал! Теперь, стало быть, перестроился? А я до сих пор отдуваюсь, как ты пропал! На мне висит, на крючке болтаюсь у прокуратуры! Они с хозяином не хотят связываться, момента выжидают! А ты — сидишь тут, как хорь напаскудивший, спрятался, будто нет тебя… Креста на тебе нет, Вася! Вот что! Хоть и святой теперь.

— Погоди… — выставил он руку. — Но я же написал тогда в прокуратуру! Послал заказным письмом. Что не имею к тебе претензий. Что вышла между нами обычная размолвка, в чем я сам виноват, поскольку позавидовал товарищу… А в самом деле, я благодарен тебе, Павел Сергеевич. Когда я выплыл, будто пелена с глаз моих упала. Обиды не было нисколько. Решил, что надо жить по-другому. Поэтому признателен я тебе. И хочу отблагодарить, если сумею.

— Так они — знали? — схватился я за голову. — Знали и молчали? Таскали меня на допросы, с автобазы выперли…

— Дело не в тебе, Павел Сергеевич, — так же спокойно сказал отец Никодим. — Дело в хозяине. Многим он мешал. Еще при мне старались его уязвить и опорочить. И потому пошел я на этот обман с сырками, когда он попросил. Видел я, и ты это знаешь, искренне пытается человек людям помочь. Взял я тогда грех на душу, совершил обман во имя добра.

— Ну правильно, не согрешишь, не покаешься, — сказал я. — А Цаплин ведь тоже добро желает для нас делать. И тоже искренне! Разве не так? И не потому ли хозяин его терпел и терпит возле себя, что осознает его правоту во всем? Ты можешь себе представить, чтобы Цаплин пошел на подлог с теми же сырками? Мелочь ведь, правильно? Но разве он не отказывал себе во всем, жил беднее нас с тобой, не жалел себя во имя дела? А хозяин на все шел во имя амбиций, чтобы власть удержать, разве не так?

Он взглянул на часы. Стал собираться.

— Нет у меня времени, Павел Сергеевич. Приезжай ко мне в обычный день. И мы побеседуем.

Мы подошли с ним к двери.

— Скажи, Павел Сергеевич, — сказал он, помедлив, — ведь это не твой сын?

Я посмотрел ему прямо в глаза. Он не узнал, а увидел. Поэтому не соврешь.

— Да, — сказал я. — Не мой. Но жена моя.

— Тогда на тебе большая ответственность, чем на родном отце, это понимаешь?

— Здорово ты изменился, Пичугин, — сказал я. — Значит, на пользу пошло тебе купание.

Когда я сел в машину, Сережа уже спал на руках у деда. Всем остальным позволялось на него только любоваться.

— О чем вы говорили? — спросила Мария. — Столько времени прошло.

— Значит, было о чем… — буркнул я, до сих пор не собравшись с мыслями.

— Видите, как со мной разговаривает? — сказала она матери.

— Тихо… Ребенка разбудите! — сварливо сказал дед.

И тут же Сережка приоткрыл ротик, так что все замерли, но он просто зевнул, так и не открыв глаз. Чуть выждав, я завел машину. Поначалу ехали молча, но Марии опять стало невтерпеж.

— Может, скажешь что-нибудь? Или опять в тебе музыка играет, отвлекать нельзя.

— Что говорить… — Я следил за дорогой. Тьма сгустилась, и пятна фар прыгали по соснам, кустам, а брызги глины на переднем стекле едва успевали смывать дворники.

— То и скажи… — не отставала она. — Пришел, прямо лица на тебе нет.

— Сволочи! — выругался я. — Представляешь, он написал прокурору, что жив здоров, претензий не имеет, а они меня затаскали…

— Это вы про кого? — спросила мать.

Я не ответил. Следил за тем, что называлось в справочниках и путеводителях дорогой. Хорошо ни одной встречной машины. Как бы мы разъехались в этой грязи? С другой стороны — а если застрянем? Кто поможет? Придется до утра здесь торчать… Вон какие у нас разговоры пошли! Как-то быстро попом заделался. Не сказать что приход больно прибыльный, но все-таки. Бабки на него молятся, чуть о Боге не забывают… Другой совсем человек стал. И даже я чуть не о Боге заговорил…

Хозяин тоже любил рассуждать. А сам такие дела обделывал… на общую пользу, кто спорит. А вот теперь расхлебываем.

Когда сборная Края последний раз взвешивалась, получилось что-то около двух тонн. Тренера сняли с весов, тот же вес остался. То есть уже не в нем дело. Из рациона вымели все мучное и сладкое. А проигрываем всем подряд. Бодров приезжал на базу, даже команду собрать не смогли. Теперь я понимаю — лучше бы хозяина вовсе не было.

Жили бы как все. Хотя нечего было бы вспомнить. А это вовсе не жизнь, когда вспомнить нечего! Может, Пичугин до этого докопался? И потому оправдывает грешника, каких земля родит раз в тыщу лет. Вот ведь в чем дело! А вот Цаплин — святоша! Каких свет не видал. И потому от него воротит. Не было бы Радимова, не было бы Цаплина. Это дураку ясно.

…Зло и добро перемешались, как карты, когда их тасуют опытной рукой. Они все более неразличимы. Только моя музыка пока еще разделяет их, как масло и воду… Просто заели эти метафоры! А все из-за книг, поглощаемых в последнее время в бессчетных количествах, согласно рекомендательному списку Радимова. Их следовало читать совсем в ином возрасте, каждую в своем. Иные книги — как юные девушки, доставшиеся дряхлому старцу, — одни переживания и сомнения, не говоря уже о бессилии что-то постигнуть или воспринять…

Наверно, следует пойти в прокуратуру и поднять там скандал, но в таком случае придется рассказать, где и в каком качестве я его встретил. Он не сделал мне ничего дурного. Если порыться в памяти, то можно вспомнить шрам на его боку от ножа, предназначенного мне. И в нашем гараже никто не был на него в обиде. Были ли у него враги? Человек, у которого нет врагов, всегда вызывал у меня сомнения. Быть может, поэтому у меня их так много… Но Пичугин — это другой случай. К тому же он просил меня приехать снова, чтобы что-то обсудить.

Так что мне показалось подозрительным в его поведении? Или я не могу не подозревать, если мне не чинят зла? Пожалуй. Испорченный человек приехал в это царство берендеев, где даже доброжелательность, не говоря об искренности, представляется подозрительной. И почему он спросил о сыне?

Утром я проснулся на удивление свежим и бодрым. И сразу помчался в филармонию. В дороге внимательно осмотрел в зеркало свою физиономию. Конечно, он видел мои синяки, как бы их не заштукатуривали. Но его взгляд давно не скользит по поверхности, проникая в суть.

В филармонии, конечно же, все знали о случившемся и потому подозрительно смолкали в своих кучках и группках при моем появлении. И как-то по-особому поглядывали… А чему тут удивляться? Начальство благополучно вышло из крутого пике затяжного запоя. И потому — за работу, товарищи! Все здесь? Или кто-то отсутствует?

А отсутствовала как раз Сероглазка. Немедленно найти, привести, принести на руках или носилках! Какая без нее работа? Мне ведь почему ноты не нужны? Я все читаю в ее глазах — и тревогу за меня, и радость, когда все получается, и нежность, которая соединяет во мне уверенность с наитием.