— А что случилось? — спросил я, откровенно зевнув. Радимов как всегда. В своем репертуаре. Я-то думал, что в нем произошли необратимые перемены…

— Ну как же, у вас там есть телевизор? Сейчас передадут.

Я прикрыл ладонью микрофон.

— Телевизор! — сказал я милиционеру или кто он там. Он кивнул, одним движением локтя взломал ближайшую дверь, принес оттуда переносной телевизор. Все только ахнули, включая работников аэропорта. Но что-то их остановило от дальнейшего возмущения.

Передавали вечерние новости. Я ожидал увидеть портрет Романа Романовича в траурной рамке, но этого не случилось. Мимоходом было сказано, что по халатности его водителя произошла автокатастрофа. Цаплин жив, но — в реанимаций. Его водитель невредим.

Милиционер смотрел на меня с нескрываемым презрением. Не дав дослушать про погоду, забрал телевизор и отнес в кабинет. Дверь опечатал. И встал возле нее, раздвинув ноги, руки за спину.

Хозяин держал паузу, как если бы вместе с ними наблюдал за действиями милиционера.

— Представляешь, какое несчастье? — спросил он.

— Да вот я тоже неважно себя чувствую… — сказал я.

— Береги себя, Паша! — сказал он. — Одни мы остались.

— Неужели не выживет! — вырвалось у меня. — Или на этот счет еще не было принято решения? — Я покосился на милиционера.

— Конец связи! — раздраженно сказал Эрудит, о котором я чуть было не запамятовал. — Опять вы, Павел Сергеевич…

— А что — я? По голове дали, гастроли сорвали. Я виноват, что так получилось?

В ответ были только гудки. И спустя минуту был объявлен наш рейс. Мы ничего не понимали. Отложили же до утра? Как и все остальные?

А пассажиры других рейсов стали возмущаться. Почему одним, отложенным, есть топливо, хотя они должны вылетать позже, а им, кто дольше ожидает, никакого топлива нет?

Я если не знал ответ, то догадывался. Для этого стоило только взглянуть на нашего милиционера, только что бесцеремонно отнявшего у меня радиотелефон, к которому я стал привыкать. Он не удивлялся и не возмущался. Его дело было проследить, чтобы мы наконец покинули гостеприимную столицу. Я еще видел его из иллюминатора, стоящего на летном поле под пронизывающим ноябрьским ветром. И только убедившись, что с самолетом полный порядок, что двигатели работают нормально, закрылки шевелятся вместе с рулями, то есть что мы наконец все улетаем, он зашагал, не оглядываясь, к аэропорту.

Я показал ему вслед кулак. Он вдруг остановился. Потом обернулся. Но, к счастью, наш самолет начал разгоняться.

— Ты кого там дразнишь? — спросила прильнувшая ко мне Наталья. — Старая любовь прибежала прощаться?

— Слишком старая, — вздохнул я. — И ржавая.

Все-таки было грустно, несмотря на облегчение. Использовали и выбросили. Как механическое предохранение с третьего этажа ЭПД, за что обычно у нас штрафуют.

Но Радимов, а? Каков гусь! Крутится, изворачивается, выигрывает время для своих реформ.

К черту эту столицу нашей неохватной России, с ее персональными электричками, призрачными госконцертами и несостоявшимися триумфами. Сюда я больше не ездок! Карету мне, если самолету не хватит керосина!

Хотя, возможно, уже не пригласят. А пригласят — милости просим в наш гостеприимный Край! У себя сыграем для вас в лучшем виде.

Дома меня встретили, как если бы вернулся с передовой на побывку. Уже все всё знали. Сообщение о том, что мне стало плохо во время концерта, на котором присутствовали руководители государства, а также приглашенные зарубежные гости, Елена Борисовна передавала в эфир каждые полчаса. И всякий раз с заплаканными глазами.

Последний раз передала уже при мне, но только начала зачитывать, как запнулась, подняла глаза свои чудные, несмотря на оправу из морщинок, сапфиры, и охнула: «Паша, вернулся! Пашенька! Дорогие товарищи! У меня просто нет слов! Вернулся наш Паша, наш гарант и блюститель стабильности и процветания!»

Я выключил телевизор.

— А что случилось, почему есть свет, вода? Может, и телефон заработал? Что у вас тут происходит?

— Феминистки захватили в плен Бодрова, — сказала Мария, наливая мне чай. — Как только ты уехал, налетели толпой на мэрию, вывели его оттуда и увезли с собой в горы. Все произошло так стремительно, что никто даже не успел принять какие-то меры. Ждали тебя. Но сегодня я тебя никуда не отпущу. Сегодня ты мой. И сынуля по папе соскучился.

— Чего они хотят? — спросил я. — Выкупа?

— Что-то вроде, — сказала Мария, ластясь и прижимаясь бедром. — Требуют одеял и теплой одежды. Но, может, хватит? Может, пойдем на крыльцо, в сарай, в прихожую или в погреб? А они пока попьют чаю.

— Бесстыдница! — отставила свою чашку мать. — Хоть бы постеснялась.

— Ну если я по нему соскучилась… — капризно надулась Мария. — А он там, в столицах, с Наташкой…

— Кто тебе сказал? — спросил я, мысленно поздравляя себя с возвращением в родной дурдом номер два из дурдома номер один. — Елена Борисовна?

— В последних известиях, — кивнула Мария. — Ничего такого не сообщила конкретно, но несколько раз намекнула. Сказала, что подробностей пока не знает. Но что Наталья летела в составе вашей делегации, хотя на сцене ее никто не видел, это точно.

— Хватит! — заорал я, чувствуя, как подступает, усиливается боль в виске. — Или я телевизор выброшу к чертовой матери!

Сережка, до этого смотревший на меня с приоткрытым ротиком, заплакал. Бабушка подхватила его и унесла.

— Могу я хоть у себя дома… — сказал я. — Могу?.. — Губы мои задрожали. Такого со мной еще не было. Только этого не хватало.

— Успокойся! — сказала Мария, обняв меня за шею. — Ты дома. Никто тебя не обидит. Никто не прогонит.

Я пристально посмотрел ей в глаза. Что она знает? Или хозяин уже звонил?

— Звонил, — кивнула она. — Очень расстроенный. Нехорошо, говорит, получилось. Но он не виноват, его подвели референты и помощники.

— Неправильно доложили, — сказал я. — Поэтому он сделал вид, что меня впервые видит.

— Вот что с людьми власть делает! — крякнул отец понимающе. — Но ты, сын, не надо. Ты не того… Плюнь через правое плечо. Они все, как доберутся до кресла… Вот у нас Борька Цыган на одних нарах подо мной спал. Как бугром заделался, так сразу на одноэтажные, у выхода, перешел. И не подступись!

— Слышали! — сказал я. — Могу я чай попить без ваших баек?

А внутри разливалось ровное, мягкое тепло — дома! Даже переругиваемся для большей острастки и укрепления родства.

И прижался, зажмурившись, к теплому боку жены. Пошли они все к черту.

— Да, и Толя Ощепков операцию сделал! — сказала Мария, отстранившись. — Все ждут результата. А некоторые к профессору тому записываются.

— С тем же условием? — спросил я.

— Конечно! Девок для ЭПД не хватает, уже все школы и техникумы повымели. За парней взялись…

— Больно много у вас новостей, — сказал я. — Нельзя на день одних оставить.

— Так что с Бодровым будем делать? — спросила она.

— Ничего, — сказал я. — Плохо тебе? Тепло, светло, Елена Борисовна по телевизору докладывает: где я и что с кем делаю.

— Жалко его! — сказала она, чуть не мяукнув. — Все наши бабы его жалеют. И мужики сговариваются, чтобы идти туда и отбить.

— Да зачем он вам! — воскликнул я. — Ведь на шее сидел, одни вопросы задавал, зачем вам этот зануда? Ведь надоел, как не знаю кто!

— Привыкли, — вздохнула она. — К нам сюда приходили, спрашивали: скоро ли вернешься. Чтобы посоветоваться. Без тебя решили ничего не делать.

— И со мной не надо! — сказал я. — Хотя нет. Совсем забыл. Он нам нужен для проведения третьего и последнего эксперимента со зданием мэрии.

— Опять! — ахнула она. — Так оно не выдержит!

— Кого это волнует… — сказал я, откидываясь к спинке кресла. — Рома Цаплин, едва не ставший покойным…

— Знаю, — кивнула она. — Андрей Андреевич говорил.

— Так вот, чтоб ты знала, он обвинил меня и хозяина в разрушении и восстановлении мэрии — в преднамеренном, понимаешь? И потому принято решение.