— Именно потому, Паша, именно потому, дорогой Павел Сергеевич, ты мне раб, а не я тебе. И я так и буду читать твои мысли, а ты лишь догадываться о моих. И не пытайся понять почему. Тайна сия велика есть. А то, что ты по-прежнему пытаешься сравняться со мной, выдает в тебе все того же раба! И чтобы выдавить оного по капле, как утверждал великий драматург, нам лучше на время расстаться!

Он говорил это, напряженно улыбаясь, склонившись ко мне через стол. Вот бы врезать, прямо сейчас! Другого случая не будет. Гонит меня, что ли? Он побледнел и отшатнулся.

— Я друзей не предаю, Паша, и не бросаю! А вот ты можешь. И это сейчас проявилось во всей неприглядности. Я-то думал, всю ночь промучился, брать тебя с собой или не брать? Мне ведь пришло приглашение из Центра возглавить реформы! А я все тяну. Столько дел недоделанных, конкурс красоты не проведен, сборная опять проигрывает, — загибал он пальцы, — пропавшие секс-тургруппы, а также следователи прокуратуры не объявились. А тут еще лучший друг и наперсник Паша Уроев, единственная родная душа в этом злобном и холодном мире, не пристроен!

— А разве вы не возьмете меня с собой?

— Нет, родной ты мой, не могу! Для твоей же пользы. Сегодня ночью ты про меня забыл. А брать, Паша, всегда следует с собой тех, от кого знаешь чего ожидать! И потому беру с собой Романа Романовича. Лучше верный враг, чем верный раб. Поскольку враг, изменив, может стать только другом, а верный раб только врагом. Там, в Центре, освободилось место редактора центральной газеты. Меня спросили, приглашая, нет ли на примете кандидатуры? «Как же, — говорю, — обязательно есть! Всем вам известный господин Цаплин, мой крест, который не смею с себя сбросить!» И еще привел им, — он указал на потолок, — древнюю мудрость, коей собираюсь руководствоваться в предстоящей деятельности: блеск великодушия обезоруживает врагов, как настоящих, так и будущих. Они попросили повторить это по слогам, должно быть, записывали, чтобы вставить в ближайшую речь на открытии чего-нибудь торжественного… Что скажешь?

Я молчал, лихорадочно соображая. Можно подвести кое-какие итоги. Отец дал по морде. Раз. С гаража выперли под свист и улюлюканье, с киданием камней и кусков асфальта в мою спину. Два. Хозяин бросает на произвол, хотя дарственная на дом до сих пор не оформлена. Три…

— А я? Чем мне заниматься? Дом ваш стеречь?

— Бери выше: останешься при лавке. Я уже сказал им там… — он снова показал в потолок, — что не позволю себе бросить, как ты только что подумал, на произвол родного человечка! Меня ведь каждый день пытают: Андрей Андреевич, ну скоро? Ничего, говорю, держава потерпит, пока Паша не будет устроен, чтобы со спокойной душой я мог претворять задуманное. Смогу я, спрашиваю, работать, переживая за него? А кто хоть такой этот Паша Уроев, спрашивают. Не знаете еще, удивляюсь, так скоро услышите. Тут у нас, в глубинке, такой музыкальный талант прорезался! Без поддержки и внимания никак нельзя оставлять! Потерпите еще чуток. Вот определюсь и сразу к вам.

— А как же дарственная, вы обещали! — вспомнил я бесконечное нытье Марии по этому поводу.

Он сморщился, будто вместо яблока закусил лимоном.

— Опять ты… Ну сделаем, обязательно, я никуда еще не уехал! Или ты мне не веришь? Ведь пустая формальность, бумажка, разве это не оскорбляет нашей с тобой чистой дружбы, что столько о ней говорится? Я тебя умоляю… Лучше давай подумаем, как лучше устроить этот чертов конкурс красоты, пока все наши красотки не переметнулись в ЭПД… Я мог бы по этому поводу привести казус, чему я был свидетелем более двухсот лет назад, но тебя стали раздражать исторические параллели, мною используемые. Не так ли?

— Да уж… — сказал я, не зная, что ответить. — Что верно, то верно.

— А все от плохого знания истории и неверия в собственную память. Ведь ты замечал, что я ничего не записываю?

— За вас это делают референты и секретарши, — заметил я.

— Тоже верно, — кивнул он. — Но потом, как правило, они сверяются со мной. И если бывают расхождения, то им, а не мне приходится корректировать информацию. А своей памяти надо доверять. Тогда она нам благодарна и относится со всей лояльностью, граничащей с признательностью. А твое раздражение собственным невежеством, направленное на других, выдает в тебе…

— Раба, — кивнул я. — Что еще хорошего скажете, на прощание?

— Работай над собой. Расширяй знания, не говоря уже о кругозоре. Помни, что виноват во всем, что бы ни случилось с тобой, только ты сам. Кажется, это все, что я хотел сказать… А теперь поедем на товарную станцию. Там меня ждут наши футболисты. Поехали, нам нельзя опаздывать! Нам еще надо успеть во Дворец культуры, где проходит генеральная репетиция конкурса красоты.

Футболисты действительно ждали нас на товарной станции, все в форме, под моросящим дождем, среди вагонов, складов, железнодорожных путей и толстых женщин с ломами в грязно-оранжевых накидках. Радимов, выйдя из машины, пошептался о чем-то с парочкой алкашей в грязных телогрейках, те показали ему на дальний заброшенный склад, весь в лопухах и с покосившейся крышей, после чего он обратился к футболистам.

— Согласно моей последней теории, подтвержденной научными рекомендациями, общий вес команды, включая тренера и запасных, не должен превышать полутора тонн, только тогда она способна на коллективные, а также индивидуальные действия, которых вам так не хватает. У меня уже нет ни времени, ни желания снова взвешивать каждого поодиночке. Поэтому я решил использовать весы, каковыми пользуются на складах. Самые точные, как меня уверяют эти господа, на том, дальнем, заброшенном складе, где они давно не используются, а значит, не показывают приписанных килограммов, что соответствует существующей практике. Я правильно говорю?

Алкаши важно кивнули. И повели нас за собой через ржавые пути, мимо поломанных вагонов с разбитыми окнами до самого склада.

— Ломайте! — сказал им хозяин. — Я здесь за все отвечаю!

Те стали крушить кувалдами проржавевшие замки. Потом мы вошли в темное, пропахшее крысиным пометом помещение. Команда во главе с тренером беспрекословно взгромоздилась на весы. Радимов светил ручным фонариком.

— Ровно тысяча пятьсот восемьдесят! — провозгласил алкаш в телогрейке. — Как в аптеке.

— Слезайте! — сказал хозяин тренеру. — Посмотрим, как выглядит команда без вас.

— Тысяча пятьсот двадцать! — провозгласил другой алкаш и отпил из горлышка.

Радимов смотрел на команду.

— Уже лучше, — сказал он. — Завтра же я найду вам другого тренера, а пока посмотрим, что еще можно сделать.

Тренер обидчиво засопел, его обычно красное лицо обрело фиолетовые тона.

— А разве другой тренер ничего не весит? — спросил он.

— У хорошего тренера прибавляются очки, когда убывает суммарный вес команды, — туманно сказал хозяин. — Зря обижаетесь, между прочим. Я решил послать вас, нашу неизбывную надежу, в высшую тренерскую школу на два года, больше, полагаю, не надо. Надеюсь, в ваше отсутствие команда обретет наконец свое лицо, то есть свой вес… Но я, кажется, знаю, в чем тут дело. Вам, молодой человек, Полухин Валера, если не запамятовал, совсем не подходит ваш девятый номер. Вы у нас недавно, но, следя за вашей игрой, я всегда ловил себя на мысли, что вам лучше иметь номер пять. Или даже четыре.

— Но он же центральный полузащитник, — сказал тренер.

— Вы еще здесь? — удивился, повернувшись к нему, хозяин. — Я же сказал вам: завтра в бухгалтерию за расчетом. Я же не вмешивался в ваши установки? Почему вы считаете возможным вмешиваться в мои? Я в нашем Крае отвечаю за все, в то время как вы несете конкретную ответственность. Улавливаете разницу? Разумеется, Валера истинный форвард и потому должен играть, как играл до сих пор. Я говорю лишь о номере на его футболке… В то же время тебе, Коленька, — Радимов указал на нашего центрального защитника с номером четыре, — больше подойдет, я это вижу, номер девять. Поменяйтесь, и мы посмотрим…