Но и уезжать не стоит. Вон уже вышла женщина в открытом сарафане, да, это ее я видел в прошлый раз, когда она спала с детьми…

— Вы к кому? — спросила она.

Почему-то хмурится, лицо недовольное, озабоченное… черт меня принес.

— Я к отцу Никодиму, — сказал я.

— К кому? — спросила у матери девочка.

— К папе, не мешай… — нахмурилась еще больше мать.

— А папа умер! — сказала девочка. — Вы разве не знаете?

Умер? Ну да, она про того, погибшего, уже знает, Пичугин не мог не рассказать… Но почему так сказала и так смотрит?

— Я знаю вас, — сказала она. — Вы ведь Павел Сергеевич? Он возил меня на ваше выступление… Хотели подойти, но он сказал, что не стоит, будем мешать. Вы проходите, проходите, он вам просил передать…

Я вылез из машины, вдруг почувствовав все кости своего лица. Тело стало ватным, малоподвижным. Я боялся, что она еще что-нибудь скажет.

В доме, полутемном и прохладном, в глаза бросился большой портрет отца Никодима — увеличенная любительская фотография в самодельной раме… Я остановился. Закрыл глаза, почувствовав знакомое уже удушье, перенесенное вчера вечером.

И сел без приглашения.

— Когда это произошло? — спросил я и прокашлялся, почувствовав сухость во рту.

— Сорок дней отмечали на прошлой неделе, — спокойно сказала она. — А вам он просил перед смертью передать этот конверт.

Она достала из-за иконы большой серый конверт. Я машинально взял его и погладил, словно пытаясь ощутить тепло его пальцев.

— Как он умер? Отчего?

Она помедлила, посмотрела в окно, откуда доносились голоса ее детей.

— Он принял яд, — сказала она.

— Яд? — Я не верил своим ушам. — Да что случилось?

Она не ответила, только тихо заплакала, отвернувшись.

— Простите, а… как вас зовут? — спросил я.

— Ирина Андреевна, — сказала она, вытерев глаза и вздохнув. — Все спрашивают: как? Думаете, легко? Как да почему… Откуда я знаю. Нарядный был, веселый, даже выпил чуть. Я прямо не узнавала его. А он мне говорит: «Хочу поговорить с твоими детьми без тебя». Муж мой ведь умер, не знаю, говорил он вам… — Она вскользь посмотрела на меня, потом опустила глаза. — Ну вот. Пошел к ним. Играли, смеялись, я думала: «Чего они там? И почему мне нельзя? Я ведь тоже хочу». А они вдруг затихли… Мне бы подойти, как собиралась, нет, думаю, раз он просил так… И тут ко мне моя Динка бежит, плачет… — Она и сама заплакала, махнула рукой, отвернулась.

— Ирина Андреевна… — начал я, желая сказать, что больше не надо ничего, все, достаточно, я, пожалуй, пойду…

— Вот всегда так, — вздохнула она. — Начну рассказывать, и сразу глаза на мокром месте… Вы чаю не желаете?

— Пожалуй, — кивнул я.

И посмотрел ей вслед. Потеряла за короткое время двух мужей. Дьявола и святого. Ей-то за что?

— Вы-то как? — спросил я, когда она вернулась с небольшим, плохо чищенным самоваром. — Все-таки остались дети, как справляетесь, может, вам помочь?

— Ой, да что вы… Все только и помогают. Не оставим, говорят, детей твоих, поднимем всем нашим приходом. И целыми днями таскают — кто что. Ну так о чем я? Значит, Дина подбегает…

— Может, не надо? — тихо спросил я. — Какое это теперь имеет значение?

— Как хотите… В общем, сначала я не поняла, что у них там. А она кричит: «Мама, где наш папа, он умер?» — Она всхлипнула. — «Вон, — говорю, — ваш папа!» — продолжила она, успокоившись, сдавленным голосом. — И указываю на отца Никодима. А она как затрясется! «Нет, — кричит, — это не мой папа! Он обманывает нас. Он — нехороший!» Я как услышала это… А тут еще бабки пришли из церкви, все слыхали Ужас!.. Потом смотрим: где он? Никак найти не можем. Я у Гены спрашиваю: «Не видал отца?» — «Видал, — говорит. — А он нам разве отец?» И опять при всех! А потом показал, куда он пошел… От греха и позора… Когда нашли, его уже рвало вовсю, его на руках до больницы наши мужики донесли, всю ночь народ у дверей стоял, врачей не выпускали… Толку-то. Большая доза, говорят. Специально, что ли, держал? Так и помер. Хоронить хотели, а новый наш батюшка, отец Николай, на кладбище не разрешает. Самоубийство, говорит, великий грех, тем паче для посвященного в сан. Но народ разве поймет? У меня самой отец архиерей, нельзя, значит, нельзя… Ну вот, хороним, значит, а Дина вдруг спрашивает: «Это папа мой?» Народ удивляется: «А то кто ж? Поплакала бы, девонька». А она ни в какую. Насупилась, разупрямилась… А бабки, гляжу, перешептываются. Уж все слыхали. Но Дина так и зовет его с тех пор папой. Уж не знаю почему. И всем рассказывает, как он умер. А того даже не вспоминает. Ну да, этот добрый был, голос на них не поднимал…

Ее голос снова дрогнул, но она удержалась. По-видимому, не впервые рассказывала.

Я поблагодарил за чай.

— Вы мне покажете его могилу? — спросил я.

Она махнула рукой, явно обессилев.

— Дети проводят… Диночка, иди оденься, покажи дяде могилку, где папа лежит.

Меня проводили на кладбище брат и сестра. Могила нашлась сразу. Да и не велико сельское кладбище, чтобы подолгу на нем разыскивать.

Она была расположена у самой ограды, по-видимому, таков был достигнутый компромисс.

Ничего, кроме креста да множества цветов.

— Памятник обещали поставить, — сказал Гена, посуровев. — С надписью. Только мама возражает.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Он ведь записку оставил. Чтобы и крест стоял, и памятник. И на них было написано: «Отец Никодим». А зачем, никто не, знает.

«Я знаю», — чуть не сказал я, глядя на могилу. Везет же мне. Второй раз стою над могилой, где, по сути, похоронены двое.

Но здесь хотя бы имена обоих будут написаны…

— Его похоронили за изгородью, — сказал Гена сурово. — А ночью наши мужики пришли и изгородь перенесли. Днем батюшка ругался, велел на место поставить, а никто не захотел. Так и оставили.

— Ген, пойдем… — захныкала сестренка, полусогнувшись. — Я писать хочу.

— Потерпишь, — сказал брат, зло посмотрев на нее.

Я подумал, что он теперь будет смотреть на нее как на убийцу их отца. Скажет он когда-нибудь ей об этом или нет, не суть важно.

Мы оба смотрели ей вслед, как она нашла дырку в изгороди, уселась там за кустиком и тоже смотрела оттуда на нас, лукаво улыбаясь, потом, пританцовывая, подбежала, взяла брата за руку.

— Ну давай, пойдем!

Я пожалел, что ничего не захватил с собой для них.

Дома я сразу бросился к роялю. Это была причудливая смесь совершенно разных композиций, некое беспорядочное попурри, точное выражение того, что творилось у меня на душе…

Когда я наконец перестал играть, я услыхал знакомый, до зубной боли, плаксивый голос Радимова: «Паша…»

Я поднялся. Некому подойти, кроме меня? В доме было тихо. Я прошел по комнатам, выглянул в сад. Никого.

— Да уехали они, уехали… — услышал я. — Собрались и, не говоря ни слова, уехали. Хоть бы попрощались! — Он вошел в затрапезном виде. Прислонился к косяку.

— Куда? — не понял я.

— Куда… К себе в деревню. Так и велено передать. Не могут со мной жить под одной крышей, видишь ли. Забрали Сережу, к шалостям которого я успел привыкнуть, и уехали! Представляешь?

Он сел на стул и потер себе грудь.

— И вот я один сижу, захотел поесть, у меня режим, это все знают, но мне никто ничего не оставил…

— Что-нибудь придумаем, — сказал я, заглядывая в холодильник.

— Что тут придумаешь! — вздохнул он. — Если меня можно терпеть только при большом стечении народа. А чуть меньше десяти — уже разбегаются.

— Вы масштабная личность, — кивнул я, доставая яйца и масло.

— Но мне нельзя яичницу, Паша… — напомнил он. — Это же сплошной холестерин!

— А кто сказал, что это вам? — обернулся я. — Хватит, Андрей Андреевич, попили кровушки. Извольте себя обслуживать сами.

— Но я не умею! — чуть не заплакал он. — Мне что, в гостиницу переезжать? Так у меня денег нет.

— Ладно… — сказал я, подумав. — Делать нечего. Поедем с нами на гастроли. К Роману Романовичу. Вы ведь без него жить не можете. И потому убить хотите.