— Дай ему, Наташа! — заревела толпа. — Чтоб все было по-честному!

И она вошла в проем двери, идя по осыпающемуся краю, и Ощепков попытался при всех ее ущипнуть, и тут же прозвучала хлесткая пощечина, перешедшая в подземный гул…

— Мама! — натурально завизжала Наталья, схватившись за Ощепкова, и мы все воочию, уже натурально увидели, кто как себя повел при том памятном ударе стихии.

Толпа отхлынула, и оцепление разорвалось. Колыхнулась под ногами земля, и две половины дома, качнувшись, припали друг к другу, осыпая нас пылью, треща крошащимися краями стен и звеня битыми стеклами.

Само правительство, во главе с Бодровым, пропало из наших глаз внутри соединившихся половинок здания. Неровно, со щелями и перекосами — трудно было ожидать полного совпадения при нашей расхлябанности и неорганизованности, когда многие забыли, как, когда и что в тот момент происходило, но соединились же! А строителям остается только поправить, замазать и оштукатурить.

Меня кинулись поздравлять. Меня обнимали, хлопали по плечам, дарили цветы. Женщины — лица знакомые, но где, кого и при каких обстоятельствах видел… — вытирали глаза, слезящиеся от пыли. Первым спустился по лестнице Игорь Николаевич, весь в пыли, даже очки не успел протереть, и пожал мне руку. Следом вышли остальные — запорошенные, запыленные, испуганные и слегка поцарапанные. Потом появилась Наталья и сразу кинулась мне на шею. За этим занятием ее застала Елена Борисовна со своей съемочной группой.

Я взглянул на небо. Ветер стих, и оно стало проясняться. Я подумал, что вот сейчас должен возникнуть над моей головой добрый гений и возложить на меня венок из белых цветов под названием харизмы…

А Толю Ощепкова пришлось снимать с верхних этажей опять же подъемным краном.

Но не было времени почивать на лаврах. Пусть только Елена Борисовна побыстрее смонтирует материал. Пусть увидят его на своих переносных телевизорах инсургенты. И я пойду туда к ним. Один и без оружия. Как только закончится трансляция моего триумфа. Пойти раньше — опасно. Позже — поздно.

— Это можно показать через час? — спросил я.

— Теперь к твоим многочисленным талантам прибавилась способность к телекинезу? — спросила она. — А почему через час?

— Хочу подняться в горы к твоим бывшим товарищам по неравной борьбе, — сказал я. — Пусть сложат хлысты, шпаги и что там еще на вооружении? Я хочу вернуться оттуда засветло.

Она посмотрела в сторону гор, темнеющих на фоне неба, как пятна на голубой скатерти.

— Один? — спросила она. — Может, и мы с тобой? Заснимем ваши переговоры. Они не посмеют тебя тронуть.

— Нет, я пойду один. Или со своим хором. Так даже лучше. Споем с ними вместе. Они люди, и мы люди. Разве этого мало? Да еще под небом, откуда польется наша музыка.

— Ты стал идеалистом! — констатировала она, не начиная съемку, будто уже сомневаясь в ее необходимости.

— Перестал быть рабом, — сказал я.

— А ты им и не был. — Она ничуть не обращала внимания на глазеющих зевак и покашливающего оператора. — Раб не может быть хорошим любовником. Он не может, как ты, подчинить себе женщину.

— Ну телохранителем, — пожал я плечами. — То есть прислуживающим добровольно… Так какой твой первый вопрос? Учти, я буду говорить для них! — Я снова показал на горы.

…К предгорьям я подъехал ближе к вечеру. Оставил машину возле милицейского поста и стал подниматься наверх. Время шло, казалось, такому подъему не будет конца.

— Стой! — крикнули из ближних кустов.

Ну, наконец! Я послушно поднял руки. Двое бородатых, живописно одетых парней, вооруженных шпагами и хлыстами, подошли ко мне. Вид у них был воинственный, но, узнав меня, они озадаченно переглянулись. Значит, только что прошла трансляция и они ее видели.

— Это вы? — последовал глупый вопрос.

— Он самый. Я правильно иду? — сказал я, указывая на едва заметную тропу. — Может, проводите?

— Нам нельзя, — сказал тот, что пониже ростом. — Скажите, а как вам это удалось? Это телекинез, да? Мы вот тут поспорили…

— Сам удивляюсь, — сказал я нетерпеливо, присматриваясь к низкому. Где я его видел? — Слушай, а это не ты сидел со мной в сизо?

— Ну, — кивнул он. — А! Ну да… Вас и не узнать. Я думал, вам срок впаяют.

— За тобой должок, — сказал я. — Натурой. Скажи: мои хористы и музыканты еще не проходили? Я им звонил, они должны были подъехать.

Они синхронно пожали плечами. Низенький поигрывал шпагой, держась поодаль. Наверняка не забыл, как я укладывал ментов в нашей камере.

— Хотите дать концерт? — спросил он.

— Да, под открытым небом. Если появятся, скажешь, что я их жду. И мы будем в расчете. Ага? И не крути у меня перед носом. А то уколешься…

Я стал подниматься по тропе, не оглядываясь. Что им сыграть? Здесь под небом прозвучит мелодия Глюка из «Орфея». Пожалуй… Я остановился, закрыл глаза. Дождался, пока во мне зазвучит эта печальная мелодия. Любящая душа зовет, еще на что-то надеясь. На высокой горе это прозвучит. Я медленно двинулся дальше, стараясь сохранить в себе эту умиротворенную нежность, завещанную стариком Глюком. Это вам не гитары у костра на свежем воздухе.

Я поднялся на поляну, сплошь уставленную палатками. Еще издали слышны были голоса, смех, удары по мячу, ржание коней. Потом донесся запах дыма. Ни дать ни взять молодежный лагерь, откуда так не хотелось уходить Марии. И в то же время — тренировочный лагерь. С полосой препятствий и стрельбищем. Серьезно готовятся…

Какой-то паренек в жокейской шапочке и с повязкой дежурного присвистнул, увидя меня, и нырнул в центральную палатку. Оттуда вышла загорелая, худощавая дама в шортах. Я с трудом признал в ней директрису ипподрома. Настолько помолодела. Только глаза замерзшие.

— Вы? — охнула она. — Вас показали только что… Ребята! — крикнула она, как если бы у нее случилось радостное событие в личной жизни и она не может не поделиться свалившимся счастьем. — Смотрите, кто к нам пришел! Сам товарищ Уроев, чей фокус с мэрией мы только что видели и обсуждали!

Из палаток высыпал загорелый и тренированный народ, от пятнадцати и старше, с гитарами, в джинсах и обязательных жокейских кепочках. Их явно было больше, чем тех, отступавших с боями… А уж девиц!

Да все они здесь, все! Зина Глаголева, та самая первая призерша, глаз не оторвать, с младенцем на руках. И Лена Цаплина — вторая, и Света Зябликова — третья… И еще я увидел свою Сероглазку! Уже на пятом, если не на шестом месяце. Настоящий парад принцесс! Беременных или уже родивших. С ума они тут посходили!

Я даже попятился. Они смотрели на меня одинаково замерзшими глазами, совсем как у ипподромши или как у Марии, когда пришла за одеждой для Сережи… Я не мог распознать, как ни старался, ни единой мысли у тех, кто меня окружал. Ни искры симпатии, обожания или хотя бы уважения. Окружили и берут в кольцо!

Но вот их ряды раздвинулись, и на поляну вышли «кентавры» с хлыстами во главе с сержантом Нечипоруком. Рукава засучены, в глазах азарт. Уже легче. Пару минут продержусь. Девушкам сдался бы без сопротивления.

— Да вы что, с ума посходили! — опомнилась ипподромша. — Перестаньте сейчас же! Человек пришел к вам сам, один! Как вы можете? Наверно, он хочет нам что-то сказать. Может, мы сначала выслушаем? Я чему вас учила? Сначала надо выслушать оппонента!

Я не верил своим ушам. Вот это любовь! Но вот к ней, загородившей меня своим телом, присоединились остальные беглые директрисы, все помолодевшие, без следов прежней стервозности на загорелых лицах… Хорошо мы с ними поработали. Ущипнуть бы себя, да ведь есть более сильное средство: палкой по голове, хлыстом по лицу — сразу проснусь…

— Зачем вы пришли к нам, Павел Сергеевич? — спросила другая директриса, уже не помню чего. — Решили, что после ваших подвигов вас встретят здесь с объятиями?

Я не успел ответить. Сзади затрещали кусты, на поляну вылезли мои хористы и музыканты. Они тяжело дышали, недоуменно поглядывая на происходящее.