— Вот-вот, угадай эту подлую руку, Филиппыч, и ты будешь причислен к сонму мудрецов! Выхода нет у нас никакого, письма до Ленина не доходят, их просто перехватывают. А потому прошу тебя, боевой командир и соратник, понять всей душой то, что я сейчас стану диктовать на аппарат в Пензу. Нехай почешутся там, чинуши!

Миронов вызвал связиста и велел передать шифром по телеграфу:

Срочно

Пенза. Штаб 9-й армии

Прошу передать Южному фронту, что я, видя гибель революции и открытый саботаж с формированием корпуса, не могу находиться в бездействии. Зная из полученных с фронта писем, что он меня ждет, ВЫСТУПАЮ с имеющимися у меня силами НА ЖЕСТОКУЮ БОРЬБУ С ДЕНИКИНЫМ И БУРЖУАЗИЕЙ.

На красных знаменах Донского революционного корпуса написано:

Вся земля крестьянам.

Все фабрики и заводы рабочим.

Вся власть трудовому народу в лице подлинных Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов, избранных трудящимися на основе свободной социалистической агитации.

Я не одинок. Подлинная, исстрадавшаяся душа народа по правде — со мной, и в этом — залог спасения революции.

Все так называемые дезертиры присоединяются ко мне и составят ту грозную силу, перед которой дрогнет Деникин и преклонятся коммунисты.

Командующий Донским революционным корпусом

гражданин Миронов.

ЗОВУ ВСЕХ, ЛЮБЯЩИХ ПРАВДУ И ПОДЛИННУЮ СВОБОДУ, В РЯДЫ КОРПУСА!

28 августа[26]

Телеграфист с некоторым недоумением посмотрел на командующего, хотел что-то спросить или уточнить, но взгляд Миронова, обжигающий нетерпением, отослал его в аппаратную комнату. Там застучал ключ связи, а Миронов вновь начал ходить из угла в угол, молча жевал ус. Лицо опять стало чугунным, готовым в атаку, бешеную сечу, а хоть бы и на казнь — двум смертям не бывать!

— Это могут расценить как мятеж, — сказал Булаткин, не ожидавший такого поворота от их беседы.

— Черт с ними, выхода нет! — на ходу выпалил Миронов. — Лучше смерть в открытом поле, чем возмущение на печке при виде народных мук!

— Это-то так, — немо, безвольно кивнул Булаткин, холодея душой.

— Собрать митинг, и в поход!

Булаткин вздохнул с великой тяжестью и предложил:

— Давай, Филипп Кузьмич, отложим это до завтра, все — и митинг, и поход. Утро вечера мудренее. Да и твой доклад в Пензу тоже пускай прочтут там... Так лучше будет.

Душа по-прежнему металась в безысходности, Миронов кивнул, соглашаясь:

— Добро. Утром соберем штаб и митинг.

Поздно ночью состоялись переговоры со штабом в Пензе, но Миронов ничего не добился: волнение и раздражение приводили к сбивчивости и ненужному многословию. Подошел к аппарату, сказал угрюмо и не ожидая добра: «Я Миронов. Слушаю».

Смилга. Я получил сведения, что вы собираетесь выступить со своими частями на фронт без ведома Южного фронта. Должен вам сообщить, что в связи с прорывом деникинцев на Тамбов Южный фронт покинул Козлов... Тамбов сегодня нами взят. Я категорически настаиваю, чтобы вы своими несогласованными действиями не затрудняли бы положение наших армий. Доложите мне ваши намерения.

Миронов. Согласованности не может быть там, где начался саботаж по созданию корпуса, формировать который я назначен. Вокруг меня такая атмосфера, что я задыхаюсь. Фронт определенно нуждается во мне, и это звук не пустой. Никакого осложнения на фронт не принесу, а принесу только моральную поддержку и силу штыков дивизии. Я согласен влиться с сотней преданных мне людей в родную дивизию, лишь бы не переживать тех душевных мук, которые преследуют меня с 15 июля. Моя платформа ясна: борьба с Деникиным и буржуазией. Но выносить издевательства над собой и людьми вообще не могу... Изменником революции не был и не буду, хотя именно это пытаются доказать люди, на совести которых много пятен...

Смилга. Речь идет сейчас о дисциплине...

Миронов. Если вы, тов. Смилга, имеете чутье государственного человека, то я тоже категорически настаиваю не препятствовать мне уйти на фронт. Я хотел бы, чтобы мою жизнь взяли на спасение революции... Я утратил всякую веру в людей, стоящих у власти, и вынужден не утрачивать веры в идею народных масс... Над моей докладной запиской от 16 марта в Реввоенсовет, видимо, посмеялись, а если бы она была принята во внимание, не было бы теперь местного фронта.

Смилга. Меня зовет Москва к проводу по поводу вашего выступления. От имени Реввоенсовета Республики приказываю вам не отправлять ни одной части без разрешения!

Миронов. Уезжаю один, но жить здесь не могу, меня жестоко оскорбляют.

Смилга. Приезжайте в Пензу, здесь сейчас командующий Особой группой Шорин и Трифонов, сообща решим план действий. Не создавайте сумятицы.

Миронов. Выехать в Пензу не могу, ибо не верю в безопасность...

Смилга. Вашей безопасности ни что не угрожает. Это я заявляю вам официально.

Миронов. Прошу разрешить конвой в 150 человек.

Смилга. Хорошо, возьмите 150 человек и приезжайте немедленно.

Миронов. Прошу поставить в известность 23-ю дивизию, что я вызываюсь в Пензу... Только вам, как человеку, которому я глубоко верю, товарищ Смилга, я поручаю себя.

Смилга. Выезжайте немедленно. Вполне уверен, что все недоразумения разрешим. Спешу на аппарат. До свидания...

Через некоторое время телеграфист отбил в Пензу дополнительно: «Тов. Миронов ушел и просил сказать, что с его гибелью погибнет Южный фронт... А вот тов. Скалов просит сообщить, где ему находиться в отсутствие Миронова?»

Смилга. Пусть Скалов приезжает вместе с Мироновым. Знает ли Скалов разговор?

Телеграфист. Все знает.

Смилга. Хорошо. Ждем...

Все, слава богу, утряслось. Повеселели глаза у Миронова. Сказал Булаткину мягко, осевшим голосом:

— Едешь со мной. Все уладим. Распорядись там насчет конвоя...

Казаки комендантского эскадрона начали седлать лошадей. Засыпали овес в переметные сумы, подтягивали подпруги. Ехать в седлах собирались вроде до Рузаевки, а там — поездом.

Миронов с Булаткиным и Скаловым пили утренний чай у открытого окна, переговаривались. Волнение спадало.

Влетевшая в окно оса пожужжала вокруг самовара, словно определяясь среди незнакомых предметов и запахов, и уверенно влетела в опустевшую фаянсовую баночку из-под пчелиного меда. Там, на самом дне, еще обсыхала сладкая сахаристая корочка.

— Чует, окаянная, куда ей надо, — засмеялся Булаткин благодушно.

— Лето кругом. Благодать, — вздохнул Миронов. — Глаз бы не отрывал от этих лесов, от земного цветения. А тут...

— Лето... — подтвердил и Скалов.

Внезапно к вагону прискакал Михаил Данилов на запаленном коне — он ездил с нарядом в Рузаевку, его все ждали. Вбежал в вагон, не похожий на себя от злобы; от его беспечной улыбчивости и следа не оставалось. Миронов еще от стола понял, что на станции не все ладно, поднялся навстречу.

— Так что ж, Филипп Кузьмич, насмехаются над нами, что ль?! — закричал Данилов, минуя уставные правила. — Там ни черта не знают, ничего слухать не хотят! Этот комендант станции... св-волочь, Мурашов! Я, говорит, вас обязан арестовать, а не вагоны вам выделять!

— Что-о? — почернел от гнева Миронов.

— Там был еще один политработник с Восточного фронта, проездом, товарищ Муралов, так он выслушал нас, говорит: надо поезд Миронову предоставить, а тот — нет, и все! И отбил, гад, телеграмму прямо в Серпухов, что Мироиов-де самовольно требует состав!

— Как это так самовольно? Телеграмма же! — выругался Булаткин. — И точно сказано было: не вошь точит, а гнида!

Миронов молча оглядел присутствующих, сдерживая бешенство, спросил Михаила со скрытой издевкой:

— Говоришь, Данилов, что приезжий политотделец советовал вагоны Миронову дать? Видишь, со стороны оно видней! A-а, св-воло-чи, заговорщики проклятые, что делают, а?! Там, под Тамбовом, кровь рекой льется, а им хоть бы что, хоть трава не расти!