— Стыдно, товарищи! — выкрикнул из своего угла Данилов.
— Нет, не стыдно! — поднялся все время молчавший Болдырев и вытянул руку, как будто собирался говорить с трибуны, на митинге. — Мы хорошо знаем, чего мы хотим, а знает ли товарищ Миронов, чего он добивается? Откуда у него такая мания величия, что он готов обсуждать даже приказы сверху? А мании величия у него — как у якобы непобедимого военспеца! Понимаете? Конечно, может выпасть такая удача, что твою именно дивизию обошли «вежливые» красновцы, а соседей порубили на мясо, так этим надо гордиться? А еще и такие речи я слыхал: у Миронова, мол, и при старом режиме восемь орденов было, ге-р-рой, да и все! А надо бы поинтересоваться, за какие-такие подвиги те ордена! За некоторые царские награды надо бы плакать, а не гордиться: были ордена, помним, и за выслугу, и за преданность трону...
Миронов все стоял с костяным, одеревеневшим лицом и слушал. Но при последних словах Болдырева надел свою фуражку со звездочкой на вспотевшую голову и сказал с едва сдерживаемым бешенством:
— Разрешите... удалиться?
Сразу вскочил Ефремов, закричал на Ларина:
— Вы же и меня поставили в глупейшее положение! Я приглашал сюда Миронова! Куда? Я приглашал на деловое заседание, а не на проработку компанией! Закрывайте этот... эти посиделки, я тоже ухожу!
— Кто «я»? Кто вы такой вообще, Ефремов? — громыхнул Болдырев.
— Я большевик, коммунист, — сказал покрасневший, словно из жаркой бани, Ефремов. — И не чета вам, Болдырев! Вы в партии без году неделя, болтались в семнадцатом, как г... в проруба, все собирались Казачий отдел Советов разогнать!.. И я послан из Козлова комиссаром в корпус Миронова, приказ еще не отменен, товарищ Скалов выяснит это!
— Приказ этот не станут утверждать, — сказал Болдырев холодно и спокойно. — Советую идти ко мне в дивизию эскадронным политруком.
Опять на мгновение стало тихо.
— Так же нельзя, товарищи, — раздался громкий, сильно окающий голос латыша Маттерна. Он встал в дальнем простенке, между занавешенных окон, и зарокотал, как из тучи: — Товарищ Миронофф — наш комантир, он войске пользуется афториттетом. Ту маю, что непрафильно мы тут прорапатываем беспартийного комантира, надо это... расобраться как-то по-человечески. Тофарищ Рокочефф, я тумаю, нато сакрыть этот засетаний, расопраться спокойно и ф рапочем порьятке.
Он сел, образцово соблюдая порядок и дисциплину.
— Тем более что нет с нами товарища Скалова, — поддержал Булаткин.
Миронов посмотрел сбоку на алую розетку ордена, влитую в крутую грудь доброго конника из Сальских степей, и снял фуражку, решил отложить свой уход. Большинства и на этот раз у Ларина и Рогачева не было. Уходить собрались Ефремов, Маттерн, Данилов ну и, разумеется, нынешний ординарец комкора, прибывший из Казачьего отдела, Никандр Соколов.
Булаткин отошел к двери, сказал в лад Маттерну:
— Давайте отложим. До приезда Скалова, — и толкнул двери наружу.
Была темная августовская ночь. Прохладно и мокро мигали звезды. Все молча прошли к штабному вагону, постояли, покурили во тьме. Соколов проверил посты и сказал, что охрана в порядке, можно расходиться по квартирам. Ефремова Миронов позвал в свой салон-вагон.
«Хорошо, что на этот случай нет Нади, растревожилась бы!» — тяжко вздохнул он в пустоватом и гулком помещении. Кинув фуражку на рожок вешалки, нервно огладил пальцами опавшее, пергаментно-бледное лицо — недавняя выдержка дорого обошлась, все кипело внутри.
— Ну? — резко спросил он, стоя посреди салона.
Он знал, что Ефремова прислали в корпус с ведома члена ЦК Сокольникова и видного партийца Трифонова, да и не возражал против этого Ходоровский. Поэтому не считал его отстраненным, человеком «не у дел», как считали сторонники Ларина. Да и видно было, что этот мандат Сокольникова еще действовал, несмотря на опротестование Сырцовым...
— Ну, товарищ Ефремов, как же назвать этих людей? Во имя чего — грызня? И почему Болдыреву понадобилось поставить под сомнение даже прошлое Миронова, которое всем, каждой собаке на Дону, ведомо? Почему, наконец, его никто не призвал к порядку?
Прошелся туда-сюда по салону, освобождаясь от напряжения, ставя каблуки мягко, без стука, и вдруг засмеялся широко и открыто:
— Понимаешь, Евгений Евгеньевич, я уже начинаю действительно, как неграмотный станичный дед какой-нибудь, всех партийцев делить на большевиков и коммунистов, вроде тут две группы людей. Но ведь это — ошибка, верно?
Он в чем-то хотел еще разубедить себя.
— Опыт с Мосиным-Мусиенко должен вас немного бы успокоить, — сказал Ефремов, обходя в этом разговоре фракционную неразбериху и подпольные течения в партии. Но Миронов хорошо понял этот его маневр.
— Не совсем успокаивает, к сожалению, — сказал он и снова усмехнулся. — Да и неграмотные старики, они тоже отчасти озадачены! Да. Большевики выдвинули народные, вполне понятные лозунги о мире, земле, рабочем контроле, провернули народную нашу революцию в Октябре — честь им и хвала! А тут приходят разные канцеляристы в пенсне, в белых воротничках и визитках не нашего покроя и давай реквизировать, экспроприировать все без разбору! Даже трудягу мужика, лапотника — в мелкого буржуя записали, куда уж дальше! В довершение всего требуют непременных коммун. Ну, какие сейчас могут быть коммуны, скажите вы мне? Получается простое отторжение земли у того же крестьянина в пользу неимущих и непроизводительных групп, зачастую деклассированных элементов деревни, и только. С какой целью? Разве для грядущего голода и повсеместных мятежей?
Ефремов молча смотрел на командира, соображая некоторые возражения о коммунах, но Миронов не давал ему высказаться.
— Из-за этого «углубления» классовой борьбы в деревне половина мужиков либо начинает войну с коммунарами, уходит в зеленые, либо вообще отказывается пахать и сеять! Разве неясно? И куда так заторопились эти «леваки» из ваших, товарищ Ефремов? Я ведь не стесняюсь на митингах говорить это: сначала надо укрепить Советы на местах на основании первых декретов... то есть на подушном разделе земли, а наши урюпинцы либо возражают, недолго думая, либо запросто объявляют меня эсером, скрытым агентом Деникина... Не хотят они понять и другого: продразверстка — дело временное и чрезвычайное во всех смыслах, ее ввели в прошлом году, уповая на скорое окончание гражданской войны, об этом и в газетах было написано черным по белому. Я сам читал, и все читали! Но война перекинулась и в год девятнадцатый, да и захватит, возможно, год будущий! Планы, они не всегда складываются... А Ларин с компанией вновь готовы прибегнуть к продразверстке, как некоему универсальному средству! И никто не думает, что если так протянется, через год мужик вообще перестанет сеять!
— Продразверстка — дело вынужденное, но пока что необходимое, — сказал Ефремов заученно. — Тем более что у кулаков хлеб еще есть.
— Я читал у Ленина, что кулаков в русской деревне — численно — не более пяти процентов. Этим вряд ли накормишь города и армию... Ну, ладно. Теперь вот о наших местных расхождениях... Почему мне прямо не говорят, что я такой-сякой, не нужен, должен уйти? Потому, наверное, что не хотят огласки, не хотят, чтобы рядовые казаки после разбежались кто куда? Но что ж это за политика? Раньше меня отправили в Смоленск, на Западный фронт, я понимал уже тогда, что это своего рода ссылка, но смирился. Во имя высших интересов революции. Но теперь новая ссылка, в Саранск! Вот что делают так называемые коммунисты. Впрочем, я знаю кто это все делает. Остается только застрелиться!
Ефремов уже привык и знал: когда Миронова вот так занесет, он в горячности говорит много лишнего, с перехватом. Человек, только что написавший большое исповедальное письмо Ленину — о чем Ефремов тоже знал, — не станет стреляться! Пустое. Но надо тем более остановить и успокоить комкора Миронова.
— Филипп Кузьмич, у вас на руках мандат ВЦИК. Из этого надо исходить в первую очередь. Не горячиться. Мы должны разбить Деникина, никто другой... Даже если в группе Шорина, то нас пустят авангардом! Второе. Я завтра выезжаю в Козлов, встречусь с Сокольниковым и Ходоровским, доложу самым подробным образом. О себе — тоже. И наконец, Кузюбердин обещал пополнить состав политотдела за счет партийных казаков из Москвы. А тогда и посмотрим.
