Но экспедиционные функции уже отпали сами по себе: кавалерийская группа генерала Секретёва соединилась с повстанцами. Последовало распоряжение Совета рабочей и крестьянской обороны: Миронову в 24 часа сдать дела в 16-й армии и прибыть в штаб Южного фронта, принять экспедиционный корпус.

...12 июня в штабном вагоне ехали к войскам новый комкор Миронов, комиссар корпуса Трифонов и комиссар штаба старый партиец Скалов. Окна вагона были распахнуты, стояла летняя пора, переезжали тихие среднерусские речки, ночью слышался соловьиный бой из проплывавших в лунной паутине садов, но некогда было любоваться природой. Дел было по горло, не спали ночами. Каждый собирал необходимый материал, готовил письма и приказы, запросы и воззвания к частям и населению. Из-под руки Трифонова Миронов читал свежее воззвание к обманутому казачеству Дона:

«Действия отдельных негодяев, примазавшихся к Советской власти и творивших преступления и беззакония на Дону, на которые ссылаются белогвардейские захребетники, со всей строгостью ОСУЖДЕНЫ центральной Советской властью.

Часть этих негодяев уже расстреляна, часть же ждет своей участи и будет расстреляна, как только виновность их будет установлена. Советская власть не может и не будет потакать врагам народа, негодяям, злоупотребляющим своей властью...»

Сам Миронов в особом приказе-воззвании оповещал казаков Хоперского округа, еще не занятого пока деникинцами, что Казачий отдел ВЦИК вошел с ходатайством в правительство о срочной их мобилизации, условиях службы, оплате за коней и снаряжение, принадлежащее лично мобилизуемым, отмечал революционные заслуги 1, 4, 14, 32 и 35-го казачьих полков... Гнев и надежда бились в нервной строке:

«Куда же девался этот революционный дух фронтовиков? Неужели можно его угасить сказками Краснова и Дудакова, бреднями сумасшедших вешенцев?..

Зову от лица Революции казаков-добровольцев, уже служивших в Красной Армии! Зову молодых и новобранцев: все под знамя Революции! Приглашаю на командные должности следующих лиц, бывших в 23-й дивизии: Блинова Михаила Федосеевича, Кувшинова Ивана Степановича, Карпова Ивана Николаевича, Шкурина Фому Кузьмича, Мазлова с хутора Репного, Буянова с хутора Большого Етеревской станицы...»

Пока Трифонов, пощипывая крошечную колючую бородку, просматривал через очки мироновское воззвание, Филипп Кузьмич все же выбрал время в две-три минуты, подошел к окну, отвел шторку. Вздохнул.

За вагонным окном медленно катилось, разворачивалось каруселью зеленое июньское утро. Проплывали небогатые, клочками на залежах, ржаные поля, некошеные луговины у скудных речушек. Среди жирных, вымахавших в человечий рост бурьянов вдруг открывались деревеньки с покосившимися избами, сломанными пряслами, рухнувшими мостами на суходолах... Молчали южнорусские хаты в соломенных, нахлобученных по самые оконца крышах, ярко освещались солнцем старые скворечни на вербах, в них уже начинали оперяться птенцы... В одной деревушке выгоняли немногочисленное коровье стадо, старый дед-пастух с седыми космами уныло смотрел на движущийся состав, коровы лениво отмахивались на сторону рогами, отгоняя слепней. Усталые глаза Миронова с болью наблюдали тяжкую картину разрухи и бедности, но сам он старался сохранять душевную бодрость и даже подъем, возвращаясь в родные места. Снова возникала надежда на скорое окончание войны, правда о положении на местах так или иначе дошла до центра, до Совнаркома, многих перегибщиков и подлецов отстранили от дел, а то и посажали в тюрьмы, называемые теперь домзаками. И он, Миронов, отчасти чувствовал себя победителем. Сложнейшая борьба двух контрразведок, так и сяк игравших именем Миронова (иногда на потребу минутной ситуации), не смогла поколебать его авторитет, казалось ему. На дурную газетную утку сама же газета дала опровержение. Да и простые люди знали: он повел их к новой, неведомой судьбе как беспартийный большевик и он знает свою ответственность перед ними, перед их семьями, женами, стариками и детьми...

— Филипп Кузьмич, — окликнул его Трифонов от маленького вагонного стола, над которым все еще горел фонарь. — Я говорю, здесь вместе с вашей подписью надо бы учинить подписи Хоперского ревкома и, возможно, печать. Для убедительности.

— Ревкома? — покосился от окна Миронов.

— Исполкома окружного, — поправил Трифонов.

— Не возражаю. Мы так обычно и поступали в Михайловке. Теперь сделаем то же в Урюпинской. Власть советская, тут в одиночку не приходится решать.

— А так все верно, даже лихо, — сказал Трифонов.

Пришел из своего угла Скалов, пожилой, обстоятельный московский мастеровой (по виду) в кожанке и кожаном картузе со звездочкой, из старых боевиков Красной Пресни. Показал набросанный им приказ о дисциплине в войсках. Получилось у него довольно неумелое сочинение с угрозами и предупреждениями в части нарушителей. Миронов и Трифонов переглянулись, и первым, конечно, не выдержал молчания Миронов:

— Нет, нет... Назидание, комиссар! Назидание и скука, тут надо как-то по-другому. За душу взять! Сейчас подумаем...

Взял из рук Скалова лист, перечитал, недовольно хмыкая, не боясь, что комиссар невзначай обидится... По лицу Миронова прыгали тени от того, что поезд шел в этом месте сквозь шеренгу высоких тополей.

— Тут у вас насчет развала дисциплины и фактов мародерства все верно, — сказал Миронов. — А дальше надо как-то веселее... А?

— Хотите застругать в форме беседы, что ли? — усмехнулся Скалов.

— Именно так. Награды и благодарности у нас идут обычно от имени РВС, всякие увещевания от политотдела, а уж нагоняй придется делать командиру! — засмеялся Миронов и, глядя на Трифонова, подбил согнутым пальцем вислые усы. — Пишите с абзаца, товарищ Скалов. Буду диктовать.

Скалов успел очинить карандаш над пепельницей, смуглая его рука писала под диктовку:

— «Товарищ красноармеец! Враг-белогвардеец надвинулся со всех сторон, враг напрягает все силы и, пользуясь вышеприведенными нашими недостатками, теснит нас!» Абзац, с новой строки! «И если теперь же не принять решительных мер против этой разнузданности в наших рядах, Земле и Воле грозит тягчайшее испытание». Пожалуйста, с нового абзаца, товарищ Скалов, и крупными буквами: «ТАКОВО МОЕ МНЕНИЕ, ТАК ДУМАЮ Я — СКАЖИ, КРАСНОАРМЕЕЦ, КАК ДУМАЕШЬ ТЫ? НУЖНО ЛИ С ЭТИМ БОРОТЬСЯ, И ЕСЛИ НУЖНО, ТО СКАЖИ КАК?!»

Скалов записывал, отчасти удивляясь всей этой вольности мысли. А получалось неплохо.

«Надеюсь и убежден, что это письмо товарищи красноармейцы обсудят в одиночку, обсудят кучками, а потом взводами и ротами и свои ответы пришлют мне, чтобы я мог судить, как поднять дисциплину в частях, и с помощью этой дисциплины совершить такие же подвиги, какие выпали на мою долю со славной 23-й дивизией на Южном фронте в борьбе с мировой контрреволюцией...

Только с железной дисциплиной мы победим, только ею!

Спешите же с ответами, мои друзья по оружию и идее!

Спешите, пока еще не поздно!»

Миронов вытер в волнении лицо платком, оценил ровную скоропись комиссара и добавил:

— Теперь подпись. «Командир Особого корпуса... гражданин Ф. Миронов» Гражданин — обязательно! Потому что с революцией все граждане: и бойцы, и обозники, и командиры всех рангов. Это люди должны чувствовать постоянно, ежечасно, в этом гвоздь общей ответственности и общей славы. Вот. Завтра, в Бутурлиновке, отпечатаем и разошлем по частям.

Трифонов с интересом присматривался к Миронову.

Еще с первой встречи в Козлове — сам по крови казак, но уже не «служивский», а фабричный, достаточно образованный, прошедший многолетнюю школу подполья и тюрем, — он с ревнивой придирчивостью оценивал его, слишком размашистого, слишком прямодушно-откровенного, безусловно храброго воина и при всем том какого-то незащищенного, до наивности открытого и потому не внушающего особого доверия постороннему.

Ох уж это станичное ухарство, простоватое стремление задевать ближних двусмысленными шутками, насмешками, остротами, чаще всего даже на свой счет: «мы, мол, конечно, дурни, но себе на уме...» — и при том не придавать вообще-то никакого значения всему этому, словам вообще. Слова, мол, не более как оболочка, шелуха, простое украшение вокруг человека, а вот посмотрим на тебя, милый друг, когда до шашки и пики в бою дойдет, до ночного поиска по вражьему тылу или даже в рукопашной — один на один! Вот там и посмотрим, чего ты стоишь! Вся эта казачья человеческая особица была в общем-то ясна и не чужда Трифонову, но в Миронове эта особица была доведена до крайности, и человеку новому, незнакомому он казался странным.