Назаренко кашлянул с сознанием важности самой этой минуты, прошуршал газеткой и сел опить к гаснувшему устью печки. Заметил тихо, в раздумье:

— Тут приводятся еще письма рядовых бойцов, надо б почитать... Да где ж он запропал, этот Комлев? Печка ж вовсе не светит! Чтоб его черти там заморозили!

Именно в эту минуту снова хлопнула дверь овчарни с облаком мороза, заскрипел снежок, и в сумраке явились сразу не одна, а две плечистые фигуры. Комлев кинул охапку мягких кукурузных стеблей к ногам Назаренко и вытолкнул к середине другого, безмолвно стоявшего во тьме.

— Поглядите, кого я привел-то, черти забывчиваи! А? На морозе, середь снегу откопал!

Крепкоплечий, здорово обросший бородой и потому неузнаваемый боец гулко, простудно закашлялся. Сел, горбясь, к пригреву, напротив света, с видимой заботливостью пристроил на коленях тощую торбочку.

— Ты, что ль, Родин? — ахнул Павло Назаренко. — Так тебя же убили, ишо в первый день наступления, восьмого, али девятого? Когда Бабиев ишо живой был и горячего жару нам в мотню засыпал, ну? Ты, что ль?

— Родин? Ах ты, черт рябой, да мы ж тебя схоронили, было! — заорал из угла бас.

— Он и есть, — с небрежностью человека, знающего больше других, сказал Комлев. Рядом с Родиным протянул руки к печному теплу. Пламя от сухой кукурузы теперь хорошо освещало низкую овчарню, придвинувшиеся к середине золотисто-багровые лица бойцов.

— Родин! Верующий в богов и святых — с того свету! — сдержанно улыбался и рокотал озябшим голосом Комлев.

— Ты откуда, Родин? — на полный серьез, с заботой спросил политбоец Назареко.

— Сказать точно, братцы, так из врангелевского плену! — признался Родин, и каждая рябинка на его побитом оспой лице засветилась тихой благодарностью судьбе, что оставила она его живым и здоровым на этой зыбкой дорожке. — Сказать по совести, так и сам не верю до сих пор, что живой! Там нашего брата не дюже милуют, злые, как нечистая сила, и никак не думал с вами обратно свидеться, братцы! Тут вот, не дале как вчера, видал, по первой пороше и самой мерзлой земле... наших пленных красноармейцев, из пехоты... погнали к перешейкам в босом виде! Ну, г-гады, изверги человеческие!.. — Родин вдруг прижал свой рябой лоб к торчмя поставленным коленям и заскрипел зубами. Рыжеватые, свалявшиеся колтуном вихры его будто дымились на затылке от яркого печного огня.

Тут, откуда ни возьмись, подошел и сам взводный командир Михаил Батанов и стал незаметно у печи, тоже вроде бы грея руки.

— Да ты-то как же... уцелел? Все видели, что убитый? — сказал Назаренко не столько с любопытством, сколько с заботой о правде. Ну как... — развел руками Родин. — Ахнуло в трех шагах, передние ноги у коня оторвало совсем с нагрудником, а я на всем скаку шашкой махнул как раз, будто с обрыва, вниз головой..., На том память и отшибло. Грохнулся, понятно, с такой высоты об сухую землю-солончак, ясное дело...

— Конешно, контузия тут едва ль не смертельная, со мной тоже было, — подсказал кто-то со стороны, сочувствуя.

— Без памяти. И сам думал, что мертвый, — начал ощупывать сам себя Родин, вроде бы не доверяя чему-то. — А тут вас отбили, оттеснили, сказать, всех ранетых начали они пристреливать. Это уж посля узнал я и сообразил, чего сам не видел... И, конечное дело, прикололи б раба божьего, кабы знали, что живой...

Все слушали с живым вниманием: как-никак, человек с того света!

— А на мне как раз добрые сапоги были! Ну, Павло, ты ж помнишь, какие были сапоги, с одного офицерика кавказского, с бритой губой. Я его рубанул, было дело, под Серогозами тогда... — Родин задрал ногу и показал обувку. На нем были теперь губастые, драные сапоги, явно другие.

— Ты покороче. Родин. При чем тут сапоги? — сказал взводный Батаков.

— А при том, какой-то азият с этой ихней дикой дивизии наладился теперь с меня сапоги кровные стянуть, а я тут открыл глаза, и — откуда сила ваялась! — по мордам, значит... А другой — в карман ко мне, а там и табачок, и свежая газетка «Красная лава», слава богу, нашлась. Сидят, курят и думают, как бы поскорей в плен к нам сдаться. Читали газету, пока закуривали... С другой стороны, как со мной-то быть? Ну, так и не решились. А тут как раз мимо пленных гнали, человек десять, может больше, не знаю. «Здоровый?» — спрашивают с издаля. Значит, не раненый? Если б раненый, то каюк! А тут на военную работу, на Турецкий вал им пленные понадобились, рабы... Ну вот и остался живой, только сапоги, понятно, сняли, черти дикие!

— Ну и дальше? — совсем заинтересованно спросил комвзвод.

— А дальше... Три дни там проработал, в военнопленных, и тут прямо на траншеях подходют важные офицеры, гады, спрашивают: из 2-й Конной? Так точно, говорю, конной... Какого полка, эскадрона? Не скажу! А нам, говорят, это и не надо. Хочешь, говорят, домой сбегать, с друзьями повидаться? Да вы что, говорю, расстрелять, что ли, собрались, дак не валяйте ваньку, господа хорошие! Нет, говорят, у нас к вам дельное предложение: мы нам жизнь сохраним, а вы окажите нам услугу, гражданин красноармеец Родин!

— Прямо сказки бабушки Арины! — сказал недовольный бас из темного угла. И кашлянул с политическим значением.

— Так нет, чего там, пуская до конца расскажет, — спокойно осадил чужое нечистое рвение взводный. — Ты говори, Родин, мы тебе доверяем. Сам знаешь.

— А мне что! Мне, самое главное, из плена этого было... А тут — условие! Доставить тайное письмо самого генерала Врангеля нашему командованию!

— Да ну?! Вот те и сказанул!

— Не спьяну брешешь-то?!

— Это какое такое письмо? И почему тайное?

— А потому, что в буханку хлеба его запекли и эту буханку мне дали, — сказал Родин и встряхнул с опаской лежавшую на коленях грязную торбочку. — Вота! В торбе буханка-то, а в ей это самое письмо! Сам барон Врангель, сказано, писал!

— Кому? — переспросил с подозрением политбоец Назаренко.

— Красному командованию. Я ж сказал! — крякнул с досадой Родин. — Сколько раз говорить! А я обязан этую буханку доставить в штаб. Три дня сидел в этом хуторе, у белых, все соображал, как через Днепро переправляться в такую погоду, а вы ровно узнали про мою нужду, выбили их с хутора! Теперя мне легче, понятно. Я тут зашел в одну хату, а мне говорят: 1-й эскадрон рядом, ну я и пошел искать. А ту он, Комлев, за будыльями вышел, так я до слез, братцы, обрадовался!

Родин говорил простодушно и откровенно, и на глазах вроде наворачивалась слезинка, но было вокруг некоторое замешательство, минута подозрительной тишины. И в эту минуту снова бухнул простуженный и злой басок из темного угла:

— Ну, а ежли б тебе заряженную бонбу дали в красный штаб оттащить, ты б тожа согласился?

Родин хмыкнул и от удивления развел руками:

— Эт чего? Дурак я, что ли? Я бы ее, бонбу, по дороге разрядил, да и все! Чудной человек ты, пра!

Взводный Батаков взял торбочку с колен Родина. Подержал на весу, как бы определяя на глаз ее тяжесть. Родин тоже привстал, не выпуская одного угла холстинкового мешочка, держась за него, как за последнее спасение.

— Знаешь что, Родин, — сказал Батаков. — Дело это явно нечистое, белой контрразведкой пахнет. Так что зря не болтай, пойдем лучше к комполка, он лучше разберется. Что с этой буханкой и с тобой делать. Пошли!

Четкой, деловой походкой, перешагивая через лежащих, взводный тронулся к дверям. Родин неуверенно пошел следом.

Командир 122-го полка Лунев только что вымыл в теплой хате голову над корытом, сменил белье и, блаженствуя в чистом, брился у стола, при свете яркой керосиновой лампы. Новенькие подтяжки охватывали крутые плечи рубаки Лунева, молодое розовое лицо с клочьями мыла под носом, на подбородке враз посуровело, как только взводный доложил о причине своего появления.

— Разрежь буханку! — сказал комполка, кончив бритье.

— Тут вот бороздка... — пояснил Родин. — Надо по ней, чтоб не повредить.

Взводный Батаков аккуратно располовинил ржаную буханку, положил на стол. В мякише, и правда, запечатан был синий пакет.