Наша группа расселась за тремя столиками, составленными вместе. Я быстро оглядела зал. Народу было немного. В противоположном углу зала еще какая-то компания сидела за составленными столами; судя по всему, это тоже были бизнесмены. Двое немолодых мужчин за маленьким столиком у окна, да еще две-три парочки — вот и все посетители.

Столы к нашему приезду уже были накрыты, и Аргамаков произнес первый тост; я переводила, от души надеясь, что на этом мои функции толмача закончатся. К тому же я все время нетерпеливо посматривала на часы; но вот наконец музыканты забрались на помост, настроили инструменты — и началось. Солист пел по-английски что-то из репертуара «Битлов». Публика в зале попритихла: за нашими столиками все замолчали. Концерт — это был настоящий концерт — продолжался; сегодня музыкантами овладело особенное настроение, и они превзошли себя. Я была поражена, увидев слезы на глазах мадам Одиль. Наверное, я все-таки к ней несправедлива, подумала я.

Музыканты сделали перерыв, и мы вернулись к еде и питью: разговор вертелся вокруг оркестрантов; Юрий на своем ломаном английском бодро рассказывал их историю. Виолетта наклонилась к мужу и что-то ему прошептала, она вертела в руке бокал с грейпфрутовым соком. Сам Аргамаков как ястреб следил за тем, что она пила. Банкир жестом подозвал одного из своих охранников — их было двое, и они вместе с Витей как-то незаметно разместились позади нас, в глубине зала. Тот подошел к банкиру и получил от него указания, потом направился к музыкантам, протянул им несколько купюр и что-то сказал. Музыканты заиграли старую мелодию, мелодию моей юности: «Strangers in the night…»

Я снова очутилась мыслями на берегу Москвы-реки; в темноте с проплывающей мимо лодки доносится сильный женский голос, поющий эту песню… Меня поразило, что Виолетта, эта капризная и истеричная красавица, выбрала именно ее. К тому же это песня моей юности — она же в то время была еще ребенком.

Неужели люди могут жрать и одновременно слушать такую музыку? За столом, где сидели бизнесмены, грузная дама в черном платье-балахоне с трогательными оборочками произнесла тост, и они дружно чокнулись. Музыканты сыграли еще кое-что по заказу и уже собирались идти на перекур, тут какой-то большой и громогласный новый русский встал из-за стола, где сидела теплая компания, и подошел к возвышению; в ладони у него была зажата зеленая бумажка. Клавишник, похожий на аскета-пустынника, нагнулся к нему, принял зелененькую и согласно кивнул. Большой мужчина еще не успел отойти, как ансамбль грянул залихватскую мелодию, и запел уже не только солист, но и все музыканты:

Зал взвился в восторге. Нувориши за составленными столиками подпевали в голос, жестикулируя. Многие из подошедшей позже публики тоже были в восторге и аплодировали в такт.

Я смотрела на эти сытые хари и чувствовала к ним почти классовую ненависть. Подумать только, это они-то воображают себя крутыми! Как сладко сидеть тут и воспевать наркоту, ощущая себя хозяевами жизни! Вот их уровень — днем делают миллионы, а вечером тешат себя примитивными иллюзиями…

Я посмотрела на тех, кто сидел за нашим столом. Юра и Женя старались смеяться беззвучно, у Аргамакова на лице застыла улыбка, Виолетта закатывалась в хохоте. Французы не понимали, в чем дело, даже мадам Одиль — ее русский не имел ничего общего с языком этой песенки — явно были изумлены, а руки и ноги самого молодого из французов, Пьера-Франсуа, непроизвольно дергались в такт музыке. Почему я не могу относиться к этому с юмором, как мои сотрапезники, почему мне так противно? Ведь песенка действительно очень смешная. Мне Юрий потом рассказал ее историю — один из музыкантов сочинил ее в шутку, и как-то под настроение они ее сбацали, совершенно не ожидая, что она станет хитом.

Я встала и вышла из зала. В небольшом холле слева была раздевалка, где сидел гардеробщик, грузный старик; сюда же выходили двери мужской и женской туалетных комнат. Я вытащила из сумочки сигареты и закурила; курю я редко, но тут был как раз такой случай. Припев меня достал и здесь:

И тут я увидела Виолетту, выбегавшую из дверей зала; бежала она смешно, выбрасывая ноги в стороны, как будто ей мешала юбка, высоченные каблуки подвертывались, казалось, она вот-вот грохнется. Глаза ее, и так огромные, были навыкате, она хохотала, но по лицу ее текли слезы, оставляя черные следы на щеках.

— Ах, какой кайф, какой кайф! — повторяла она.

За нею выскочил Витя и схватил ее за руку, но, заметив меня, отпустил. Она выпрямилась и замолкла, потом почти спокойным тоном заявила, что хочет курить. Я протянула ей пачку «Пьера Кардена», она дрожащими пальцами вытащила из нее сигарету, а Витя поднес ей зажигалку.

Я не могла себе представить, каким образом под бдительным присмотром мужа ей удалось так напиться.

— Вы знаете, Агнесса, я пью потому, что Аргамаков импотент. У нас никогда не будет ребенка, потому что он импотент. — Тут она нагнулась ко мне и прошептала в ухо так громко, что показалось, будто я глохну: — У меня никогда не будет детей, потому что Аргамаков меня убьет, вот увидите!

Но в этот момент из зала вышел сам Николай Ильич; они с охранником обменялись понимающими взглядами, после чего он подхватил жену под правую руку: слева за нее взялся Витя, и они вместе вывели ее и усадили в стоявший перед входом «мерседес»; через мгновение Витя вернулся, взял их верхнюю одежду, дал гардеробщику на чай и ушел, так и не произнеся ни слова.

Тут я окончательно поняла, что не люблю новых русских.

И вот я снова в Москве. Сегодня я хорошенько выспалась, потанцевала, позавтракала и снова занялась телефонными переговорами. На этот раз мне повезло — в одном из издательств ответили, что гонорар меня ожидает. Но что это была за сумма по сравнению с теми деньгами, что ждали меня в конторе у брата!

Я оделась и бодро отправилась в офис. В лифте я спускалась вниз вместе с соседкой по лестничной площадке, по какому-то курьезному совпадению тоже Агнессой Владимировной. Это пожилая приятная женщина, в прошлом учительница, а ныне пенсионерка; то, что мы двойные тезки, нас особенно сблизило. Я храню у нее запасные ключи от моей квартиры.

На этот раз, очевидно, хорошее настроение было написано у меня на физиономии, потому что Агнесса-соседка сделала мне комплимент — сказала, что я прекрасно выгляжу.

Обменявшись с ней парой любезных фраз, я пешком направилась к метро, бросив по привычке взгляд на то место, где раньше стоял мой «Москвич» — сейчас его утащили куда-то в автосервис: Юра сдержал свое слово. Я живу недалеко от метро «Юго-Западная», пешком до него минут пятнадцать, но можно за пять минут доехать на автобусе, если только он подойдет. Срезая угол, я вошла в скверик, где многочисленные собаки нашего микрорайона прогуливали своих хозяев; но сейчас было около двенадцати, и в поле моего зрения был только один-единственный пес, но зато какой!

Это был огромный бобтейль со своей миниатюрной хозяйкой Людой. Так как не все, по-видимому, знают, что такое бобтейль, то поясню: это создание похоже на помесь пиренейской овчарки с овцой: оно двухцветное — спереди белое, а спина и задние лапы у него серого цвета; вьющаяся густая шерсть, покрывающая все туловище и голову, у него такой длины, что с трудом можно отличить передний конец тела от заднего — на голове из-за кудряшек не видно ни ушей, ни глаз, ни кнопочки носа. Тем не менее сам бобтейль прекрасно видит все. Данный экземпляр по имени Леша увидел меня издалека и тут же подбежал, встал на задние лапы и начал облизывать мне лицо, опираясь передними мне на плечи; я едва удержалась на ногах. Какое счастье, что с утра было сухо и легко удастся стряхнуть грязь с плаща!