«Снова саваны надели…» Снова саваны надели Рощи, нивы и луга. Надоели, надоели Эти белые снега, Эта мёртвая пустыня, Эта дремлющая тишь! Отчего ж, душа-рабыня, Ты на волю не летишь, К буйным волнам океана, К шумным стогнам городов, На размах аэроплана, В громыханье поездов, Или, жажду жизни здешней Горьким ядом утоля, В край невинный, вечно-вешний, В Элизийские поля? «Так же внятен мне, как прежде…» Так же внятен мне, как прежде, Тихий звук её часов, Стук тоскующего сердца В тёмном шорохе годов. Не к земной зовут надежде Хоры тайных голосов, Но ясна для одноверца Вера в правду вещих снов. И в изорванной одежде Он к причастию готов, И узка, но блещет дверца Однолюбу в край богов. «Пришла ночная сваха…» Пришла ночная сваха, Невесту привела. На ней одна рубаха, Лицом она бела, Да так, что слишком даже, В щеках кровинки нет. «Что про невесту скажешь? Смотри, и дай ответ». – «Да что же думать много! Пришла, так хороша, Не стой же у порога, Садись, моя душа». В глазах угроза блещет, Рождающая страх, И острая трепещет Коса в её руках. «В камине пылания много…» В камине пылания много, И зыбко, как в зыбке миров. Душа нерождённого бога Восстала из вязких оков, Разрушила ткани волокон. Грозится завистливой мгле, И русый колышется локон, Чтоб свившись поникнуть в золе, – И нет нерождённого бога, Погасло пыланье углей, В камине затихла тревога, И только пред ним потеплей. Мы радость на миг воскресили, И вот уж она умерла, Но дивно сгорающей силе Да будут восторг и хвала. Едва восприявши дыханье, Он, бог нерождённый, погас, Свои умертвил он желанья, И умер покорно для нас. «Как ярко возникает день…» Как ярко возникает день, В полях оснеженных бегущий мимо! Какая зыбкая мелькает тень От синеватых клочьев дыма! Томившая в ночном бреду Забыта тягость утомлений, И память вновь приводит череду Давно не мной придуманных сравнений. И сколько б на земле ни жить, Но обречён я каждым утром Всё тем же неизбежным перламутром, Всё тою ж бирюзою ворожить. Людей встречать таких же надо снова, Каких когда-то знал Сократ, А к вечеру от счастия земного Упасть в тоске у тех же врат, И, так же заломивши руки Такую ж острую вдыхая пыль, Опять перековать в ночные муки Мгновенно-сладостную быль. «Мне боги праведные дали…» Мне боги праведные дали, Сойдя с лазоревых высот, И утомительные дали, И мёд укрепный дольных сот. Когда в полях томленье спело, На нивах жизни всхожий злак, Мне песню медленную спело Молчанье, сеющее мак. Когда в цветы впивались жала Премудрых медотворных пчёл, Серпом горящим солнце жало Созревшие колосья зол. Когда же солнце засыпало На ложе облачных углей, Меня молчанье засыпало Цветами росными полей, И вкруг меня ограды стали, Прозрачней чистого стекла, Но твёрже закалённой стали, И только ночь сквозь них текла, Пьяна медлительными снами, Колыша ароматный чад. И ночь, и я, и вместе с нами Томились рои вешних чад. «Туманы над Волгою милой…» Туманы над Волгою милой Не спорят с моею мечтой, И всё, что блистая томило, За мглистою никнет чертой. Туманы над милою Волгой В забвении тусклых болот Пророчат мне счастья недолгий, Но сладостно-ясный полёт. «Из чаш блистающих мечтания лия…» Из чаш блистающих мечтания лия, Качели томные подруги закачали, От озарений в тень, из тени в свет снуя, Колыша синевой и белым блеском стали. По кручам выше туч проходит колея, Высокий путь скользит над темнотой печали, И удивляемся, – зачем же мы дрожали? И знаю, – в полпути угасну ярко я. По колее крутой, но верной и безгрешной, Ушёл навеки я от суетности внешной. Спросить я не хочу: «А эта чаша – чья?» Я горький аромат медлительно впиваю, Гирлянды тубероз вкруг чаши обвиваю, Лиловые черты по яспису вия. |
