Вместе с тем, откровенно делая реверанс западным союзникам, выделил как первое по значимости условие неминуемого разгрома Германии, образование антигитлеровской коалиции, а также и то, что немцы сами заставили себя рассматривать как «врагов демократических свобод».
И заодно не смог не помянуть то, что, судя по всему, продолжало его мучить больше всего. Бегло вспомнил о несправедливости условий Версальского мира. Попрекнул, правда не называя по фамилиям, Молотова, Берия и Маленкова, адресуясь тем самым к немногим, понявшим его — к членам узкого руководства, в неудачах первых четырех месяцев войны. Они, мол, проистекали из-за нехватки танков, самолетов, средств борьбы с танками[286].
Речь на Красной площади, произнесенная несколькими часами позже, чисто лозунговая по форме, свелась к повтору все того же. Единственное, что отличило ее от предыдущей, так это усиление противоречивости, двусмысленности сделанных одновременно, стоящих рядом призывов. Нового: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова», и старого, привычного — «Пусть осеняет вас победоносное знамя великого Ленина»[287].
Столь откровенно возвеличивая ТОЛЬКО русский народ, прославляя, делая пока единственным образцом для подражания, символом неминуемых грядущих побед ТОЛЬКО русских полководцев, да притом исключительно дореволюционной эпохи, Сталин ступил на весьма зыбкую почву. Оказался за гранью дозволенного марксизмом, официальной, никем не отмененной, не подправленной идеологической доктрины партии, два десятилетия кряду порочившей именно этих князей, этих спасителей царизма, строителей империи. Стал рьяным проповедником именно того, что так недавно сам же объявлял самым страшным злом — великодержавного шовинизма. А вскоре пошел еще дальше, приступив к формированию национальных частей в составе Красной Армии.
Начало тому положила просьба ЦК компартии Латвии, рассмотренная и одобренная ГКО еще 3 августа — о создании латышской стрелковой дивизии[288]. Но тогда далеко не ординарное решение являлось скорее попыткой возродить героический, романтический дух революции, светлую память о самой надежной опоре советской власти — о латышских красных стрелках. Последовавшие же вслед за тем действия аналогичного характера объяснялись совершенно иными, более прозаическими причинами.
Уже по собственной инициативе, 13 ноября ГКО приступило к формированию значительных по количеству и численности личного состава национальных войсковых соединений. Башкирских — двух кавдивизий, туркменских — двух кавдивизий и двух отдельных стрелковых бригад, узбекских — пяти кавдивизий и девяти отдельных стрелковых бригад, таджикских — одной кавдивизий, казахских — двух кавдивизий и двух отдельных стрелковых бригад, калмыцких — двух кавдивизий, киргизских — трех кавдивизий, чечено-ингушских — двух кавполков, кабардино-балкарских — двух кавполков. А 18 декабря — еще литовской и эстонской стрелковых дивизий[289].
Здесь невольно бросается в глаза ярко выраженная особенность, своеобразие при создании национальных формирований. Среди них отсутствовали белорусские, украинские, закавказские части. И именно это обстоятельство раскрывает подлинную причину данного решения. Отдельные, из призывников некоторых союзных и автономных республик, воинские части комплектовались в тех случаях, когда новобранцы не владели русским языком. Не могли быть потому влиты в любые соединения Красной Армии. А времени для ликбеза, обучения, как в 1940 году, даже ускоренного, просто не было. Не было времени для обучения полуграмотных призывников и владению техникой.
Тогда же Сталин использовал сложившееся положение и для того, чтобы развить, усилить потаенную сущность постановлений от 25 октября. Дополнил их еще двумя, вроде бы незначительными, имевшими частный характер. 6 ноября, в очередной раз ревизуя решения XVIII съезда, высший орган ВКП(б) объявил о воссоздании политотделов в МТС и совхозах, мотивируя его условиями военного времени. Месяц спустя, 10 декабря, признал необходимым по тем же причинам ввести должность секретаря по торговле и общественному питанию в горкомах, обкомах, крайкомах и ЦК компартий союзных республик[290]. Тем самым, незаметно была образована параллельная общей система обособленных партийных структур, подчиненных исключительно одному из членов ПБ, курировавшему соответствующее ведомство. Сталину — в НКО и НКВМФ, Андрееву — в наркомземе и наркомсовхозе, Микояну — в наркомвнешторге и наркомторге, Кагановичу — прежние, сохранявшиеся несмотря ни на что, в НКПС, наркомморфлоте, наркомречфлоте. Все это еще более сузило и без того уже несколько ограниченную сферу контроля и ответственности Маленкова, в значительной степени уменьшило его реальные властные полномочия.
Но за «аппаратными играми» не забыл Сталин и главного. Того, что было его последним шансом — о необходимости разработать и осуществить широкомасштабное, обязательно успешное контрнаступление по всему фронту. Коренным образом изменить ход войны. Для этого было намечено три главных направления стратегических ударов: в районе Тихвина — для снятия или хотя бы прорыва блокады Ленинграда, Ростова-на-Дону — для освобождения Донбасса, выхода к Перекопу и далее в Крым, чтобы деблокировать мужественно сопротивлявшийся Севастополь, Москвы — для спасения столицы.
Тщательно разработанные в Генштабе операции начались 10 ноября под Тихвином, 17 ноября — под Ростовом, 5 декабря под Москвою. Однако, несмотря на успешное начало всех их, поставленной цели ни на севере, ни на юге достичь не удалось. Полный и несомненный успех сопутствовал только в Московской битве. Силам Калининского, Западного и правого крыла Юго-западного фронтов под командованием И. С. Конева, Г. К. Жукова и С. К. Тимошенко (18 декабря его заменил Ф. Я. Костенко).
9 декабря они освободили Рогачев, 11 — Истру, 12 — Солнечногорск, 15 — Клин, 16 — Калинин, 20 — Волоколамск, отогнав врага на 100–250 км от столицы. Московская битва стала первым крупным поражением германской армии начиная с 1 сентября 1939 года, развеявшим миф о непобедимости вермахта. Стала первым настоящим успехом Красной Армии за полгода войны. Оказала решительное воздействие на морально-политический дух советского народа. Вернула веру в мощь Красной Армии, веру в вождя. И Сталин поспешил воспользоваться идеально сложившейся для него конъюнктурой.
Еще в самый разгар сражений, 14 декабря, когда исход битвы был далеко не ясен, последовало решение ГКО о разминировании столицы[291]. 15 декабря, но уже ПБ — о разрешении «т. Андрееву вместе с аппаратом ЦК ВКП(б), находящемся в Куйбышеве, к 25 декабря 1941 года переехать в Москву»[292]. Под новый год в столицу вернулся не только весь состав эвакуированных управлений кадров, пропаганды, но и Вознесенский, что должно было свидетельствовать о завершении им своей экстраординарной миссии. И вот после этого Сталин и получил, наконец, возможность проявить прежнее самовластие, указать лидерам ГКО на их настоящее место.
С этой целью им был нанесен хитрый удар, прямо не осуждавший кого-либо из них, но вместе с тем до некоторой степени дискредитировавший их работу в области оборонной промышленности, ставивший ее результативность под сомнение. 14 декабря ГКО приняло весьма расплывчатое, странное по содержанию постановление, поименованное еще более абстрактно — «Вопросы НКАП»[293]. В нем отмечалось:
«Ввиду того, что нарком авиапромышленности стал работать в последнее время из рук вон плохо, провалил все планы производства и выдачи самолетов и моторов и подвел таким образом страну и Красную Армию, Государственный комитет обороны постановляет: 1. Поставить наркомат авиапромышленности под контроль членов Государственного комитета обороны тт. Берия и Маленкова, обязав этих товарищей принять все необходимые срочные меры для развертывания производства самолетов… 2. Обязать наркома авиапромышленности и его заместителей беспрекословно выполнять все указания тт. Берия и Маленкова…».
