Критичность ситуации, ощущение всеми, даже населением, неминуемого приближения катастрофы требовали решительных, радикальных мер. Возможно, с кадровыми перестановками на самом высшем уровне. Именно поэтому 2 октября члены ПБ согласились с необходимостью созвать 10 октября Пленум ЦК. Определили и повестку дня: «1. Военное положение нашей страны. 2. Партийная и государственная работа для обороны страны». Однако неделю спустя они отказались от задуманного. Еще одно решение по тому же вопросу гласило: «Ввиду создавшегося недавно тревожного положения на фронтах и нецелесообразности отвлечения с фронтов руководящих товарищей, Политбюро ЦК постановляет отложить Пленум на месяц»[279]. Но следует ли сегодня принимать подобное объяснение за истинное, единственное?
Действительно, для всех первым несомненным признаком ухудшения положения под Москвой стали утренние и вечерние сводки Совинформбюро, сообщавшие с 7 октября об ожесточенных боях на «Вяземском и Брянском направлениях». О том же свидетельствовала и передовая статья «Правды» за 9 октября, призывавшая страну «мобилизовать все силы на отпор врагу». И уж совершенно однозначным признаком назревшей страшной развязки стало строительство с 12 октября уличных баррикад в столице.
Именно тогда, 8 октября, настоящая паника охватила и узкое руководство. В тот самый день, почему, собственно, и отсрочили созыв Пленума, «в связи с создавшейся обстановкой», ГКО «для проведения специальных мероприятий по предприятиям г. Москвы и Московской области», другими словами — для минирования, как это уже было с Ленинградом, образовал специальную «пятерку» (так в тексте. — Ю. Ж). Ввел в нее замнаркома внутренних дел И. А. Серова, начальника управления НКВД по Москве М. И. Журавлева, секретарей МГК Г. М. Попова и Б. Н. Черноусова, начальника главного военно-инженерного управления НКО Л. 3. Котляра. Во всех районах образовал «тройки», сформированные в тех же самых целях и по аналогичному принципу[280].
А 15 октября ГКО пришлось принять еще одно, логически вытекающее из предыдущего, решение. То, которое служило гарантией для власти от любых неожиданностей, особенно вполне предсказуемых — «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»[281]. Разумеется, за столь широковещательным, выспренним названием крылась весьма простая и конкретная акция — срочная отправка на восток только высших органов законодательных и исполнительных структур Советского Союза и Российской федерации — президиумов верховных советов, совнаркомов. В тот же день начался их поспешный, если не сказать панический, отъезд в Куйбышев.
Однако, несмотря на оцениваемое как почти безвыходное положение, отчаянные действия узкого руководства, Сталину удалось сохранить присутствие духа. На этот раз, в отличие от 22 июня, он не поддался страху, не растерялся. Он должен был отлично понимать, что сдачу Москвы немцам ни при каких условиях допустить никак нельзя. Это непременно привело бы к окончательной утрате престижа и страны, и правительства, и лично Сталина в глазах всего мира — и противников, и союзников. Вместе с тем ему приходилось считаться и с иным. С таящейся в пока только отложенном Пленуме потенциальной угрозе для себя. Ведь в случае столь непоправимого, как потеря столицы, ему могли больше не простить столь неумелого руководства. И потому Иосифу Виссарионовичу приходилось рассматривать оба решения ГКО не только как естественную, необходимую предосторожность, но и как последнее предупреждение.
Начиная с 10 октября, когда из Ленинграда для командования обороной Москвы отозвали Жукова, так и не сумевшего прорвать блокаду, Сталин сосредоточился на главном — подготовке крупного, широкомасштабного контрнаступления Красной Армии по всей линии фронта, от Балтики до Черного моря. Но сумел использовать явно невыгодные для себя обстоятельства и для иного. Для того, чтобы насколько возможно ослабить значимость ГКО, свою зависимость от него, освободиться от той роли, которую ему навязали, вернуть былое всевластие и величие. И для того провел 25 октября, но уже через ПБ совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б), свидетельствовавшее не только о его готовности продолжать борьбу, чтобы ни случилось. Подчеркивавшее вместе с тем временный, чрезвычайный характер ГКО, ограниченность его функций и одновременно то, что основным, постоянным, главное — конституционным органом власти остается Совнарком СССР, в котором он, и никто иной, является главою. Непререкаемым.
Постановление как бы разделило страну на две оперативные зоны: прифронтовую и тыловую. Поручило первому заместителю председателя СНК СССР Вознесенскому «представлять в Куйбышеве Совет народных комиссаров СССР, руководить работой эвакуированных на восток наркоматов, и прежде всего наркоматов авиапром, танкопром, вооружения, черной металлургии, боеприпасов»[282]. Такая формулировка возвращала почти безраздельный контроль за базисными в условиях войны отраслями Вознесенскому, делала его полным хозяином положения на огромных пространствах от Волги до Тихого океана. А особую значимость документа подчеркивало официальное предуведомление: «К сведению и руководству (выделено мною. — Ю. Ж.) наркоматов»[283].
Одновременно и опять же ПБ приняло еще одно решение, оформленное как постановление СНК, которое на этот раз должно было несколько ограничить властные полномочия уже не всего ГКО, а только Маленкова, его ставшей почти абсолютной власть в аппарате партии. «Разрешить, — отмечалось в документе, — секретарю ЦК ВКП(б) тов. Андрееву, находящемуся в Куйбышеве, давать указания и распоряжения от имени ЦК ВКП(б) обкомам Поволжья, Урала, Средней Азии, Сибири по вопросам организации промышленности в связи с эвакуацией и иметь контакт с Вознесенским»[284]. Несколько позже, 10 ноября, аналогичные действия были предприняты и по отношению к Молотову. Снова через ПБ и СНК было проведено назначение заместителем наркома иностранных дел М. М. Литвинова[285]. Человека, вынужденного за два года до того уступить свой пост Вячеславу Михайловичу и потому вряд ли испытывавшему к тому добрые чувства.
Восстановив отчасти таким образом свои прежние позиции в узком руководстве, Сталин сделал следующий ход. Уверившись в возможности Красной Армии в ближайшее время изменить положение на фронтах к лучшему, дважды выступил с публичными речами, незамедлительно вернувшими ему прежнее непоколебимое доверие народа. 6 ноября, на станции метро «Маяковская», по случаю годовщины Октябрьской революции, и 7 ноября — на Красной площади, перед участниками военного парада, что уже само по себе имело гигантское моральное значение.
В пространном, серьезном и тщательно продуманном докладе, прочитанном 6 ноября, Сталин привычно использовал пропагандистские стереотипы, черно-белые схемы для сравнительной характеристики вермахта и Красной Армии, немцев и советских людей. Но сделал это как бы между прочим. Основное же внимание уделил тому, что считал наиболее важным — развитию тех положений, которые были порождены духом XVIII съезда партии: подчеркиванию приоритетов национальных, государственных интересов перед классовыми, интернациональными.
Сталин настойчиво разъяснял, что войну следует считать «освободительной», ведущейся с «немецкими империалистами». А в заключение не просто выделил, а подчеркнул мысль о том, что борьбу с германскими армиями ведет «великая русская нация… Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова». Совсем не случайно, а намеренно включил Ленина в общий ряд, да еще не поставив, как обычно, на первое место. После того уже не был удивительным и призыв «истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей родины в качестве ее оккупантов». Но будучи прагматиком, Сталин не смог ограничиться лишь такого рода новациями. Не забыл и то, на чем долгие годы зиждилась прежняя традиционная идеология. Обосновал провал блицкрига нерушимой дружбой народов Советского Союза, устоявшей в дни великих испытаний; советским строем, оказавшимся «наиболее прочным» из всех существующих; силой Красной Армии.
