Но если выступлению первого секретаря МК-МГК Чемберлен, если бы и познакомился с ним, мог и не придать должного значения, то уже непременно ему следовало прореагировать на ноту правительства СССР от 18 марта. В ней же объявлялось, что Советским Союзом «не могут не быть признаны произвольными, насильственными, агрессивными» действия Германии. Кремль, продолжала нота, «не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии правомерными и отвечающими общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов»[109].
Мало того, в тот же день советское правительство выступило с весьма важной инициативой, способной создать условия для отпора Германии. Литвинов вручил британскому послу записку, содержащую предложение созвать конференцию наиболее заинтересованных стран — Великобритании, Франции, СССР, Румынии, Польши и Турции для выработки общей позиции, соответствующей условиям, сложившимся в Европе. Лондон поспешил объявить, что считает такого рода совещание «преждевременным», однако несколькими днями позже, 21 марта, изменил столь негативное решение. Предложил СССР, Франции и Польше подписать совместную декларацию о проведении консультаций и определении мер по совместному отражению агрессии против любой из четырех стран. Но уже 1 апреля Форейн оффис вновь вернулся к позиции «невмешательства», отказавшись от собственных же намерений.
Между тем положение на континенте с каждым днем становилось все более и более напряженным. 9 февраля гражданская война в Испании завершалась победой поддержанных Берлином и Римом мятежников, а последние республиканские части отошли во Францию, где их интернировали. 22 марта германские войска заняли Мемельскую (Клайпедскую) область, находившуюся с 1920 года под опекой Лиги наций, а с 1923 — в составе Литвы. Два дня спустя Берлин в ультимативной форме потребовал от польского правительства отказаться от политического контроля над Данцигом и установить экстерриториальность для железной дороги и автострады, связывающих вольный город с Померанией. А несколько позже, 7 апреля, уже итальянская армия вторглась в Албанию, вскоре объявленную составной частью Итальянской империи.
Руководство Советского Союза не могло не насторожить, серьезно обеспокоить два весьма примечательных, бросающихся в глаза обстоятельства. Все последние акты агрессии не вызвали со стороны западных демократий не только никаких ответных действий, но даже и серьезных дипломатических демаршей. Более того, Гитлер, столь решительно крушивший версальскую систему, почему-то ни разу даже не вспомнил об утраченных Германией землях на западе и севере: Эльзасе и Лотарингии, отошедших к Франции; округах Эйпен и Мальмеди, присоединенных к Бельгии; Южном Шлезвиге, переданном Дании. Границы третьего рейха подвергались ревизии исключительно на востоке. Явно указывали на главную цель замыслов, устремлений фюрера. Потому-то в начале апреля Щербаков, выступая на закрытом заседании московского партактива, совершенно определенно предупредил, выразив мнение узкого руководства, аудиторию: «Военная опасность растет…война приближается. Нельзя назвать сроки, когда начнется война, но одно ясно, что война не за горами и что воевать нам все-таки придется…»[110].
Напряженное международное положение не могло не повлиять на происходивший в те же самые дни, с 10 по 21 марта, XVIII съезд ВКП(б). Практически все делегаты, и выступавшие с докладами, и участвовавшие в прениях, единодушно отмечали неотвратимость угрозы войны, да еще одновременно на двух флангах: западном, с Германией, и восточном, с Японией. Но, как это ни выглядело удивительным, странным, все избегали глубокого сравнительного анализа обороноспособности СССР, качества военной техники, состояния армии, авиации и флота. И военные — нарком обороны К. Е. Ворошилов, начальник Генерального штаба РККА Б. М. Шапошников, командующие Тихоокеанским флотом Н. Г. Кузнецов, Первой приморской армии Г. М. Штерн, будущие герои Великой Отечественной войны, тогда еще никому неизвестные полковники А. И. Родимцев, И. В. Панфилов, и гражданские — наркомы авиапромышленности М. М. Каганович, судостроительной промышленности И. Ф. Тевосян, проявляли сверхоптимизм. Явно занимаясь «шапкозакидательством», заверяли и съезд, и всю страну, что враг будет непременно и сразу же разбит, если попытается напасть: не пройдет далее границы.
Даже Молотов, предлагая съезду проект третьего пятилетнего плана, объясняя его, характеризуя особенности и основные направления, ухитрился даже не упомянуть о существовании оборонной промышленности, о тех задачах, которые ей предстояло решать. Правда, он сделал иное. Отважился на довольно необычную по тем временам оценку достигнутого за две пятилетки. Признал не только наличие серьезнейших неудач в развитии народного хозяйства, но и решительно потребовал «покончить с фактом недостаточного экономического уровня СССР»[111].
Более трезво охарактеризовал положение Сталин. Не акцентируя на том внимания слушателей, все же заметил: успехи советской промышленности обманчивы, теряют всю значимость, привлекательность, как только все произведенное пересчитывается на душу населения. Демонстрируют тем наше огромное отставание от всех промышленно развитых стран, ибо при такой системе сравнения выясняется: отечественные показатели вдвое ниже, чем в Великобритании, не говоря уже о США или Германии. А на преодоление подобного разрыва «требуется время, и немалое» — десять, пятнадцать лет. Так и не сказав прямо о неподготовленности Советского Союза к войне, но исходя именно из этого, сформулировал цели внешней политики следующим образом: «проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами», «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну»[112].
И все же, несмотря на всю актуальность, важность именно таких вопросов, съезд не ограничился ими. Не меньшее, а большее внимание уделил тому, на что лишь намекали «Краткий курс», постановление от 14 ноября «О пропаганде». Занялся поистине беспрецедентным, невиданным с октября 1917 года — полной переоценкой и самой партии, и ее дальнейшей роли в управлении страной.
В докладах Сталина и Молотова вновь зашла речь о вступлении Советского Союза в новую «полосу» (этот термин дважды использовал только Вячеслав Михайлович, что дает некоторые основания предполагать — именно он и является творцом его) или «фазу» (по выражению Иосифа Виссарионовича) своего развития. Но один лишь Сталин не только применил, но и объяснил сущность прокламируемого исторического самостоятельного периода в жизни страны. В отличие от предыдущих двух фаз, от Октября до принятия новой Конституции, он заключался в «мирной хозяйственно-организационной и культурно-воспитательной работе», когда армия и НКВД «обращены уже не вовнутрь страны, а вовне ее, против внешних врагов». Демонстрировал достигнутые морально-политическое единство общества, дружбу народов, советский патриотизм, основой чего являлись блок коммунистов и беспартийных, демократизм избирательной системы.
В свою очередь, все это порождало острейшую необходимость в новых кадрах. Именно новых. «Старые кадры, — заметил Сталин, — представляют, конечно, большое богатство для партии и государства». Однако у них, продолжал развивать мысль докладчик, имеется «склонность упорно смотреть в прошлое, застрять на прошлом, застрять на старом и не замечать нового в жизни». Предложил добиваться умелого сочетания опоры на старые и новые кадры, отдавая предпочтение молодым. И даже бросил уже отнюдь не новый лозунг «выдвигать новые, молодые кадры». Отлично понимая, что подобное отношение к людям, имеющим только одно преимущество — высшее образование, профессиональный опыт, далеко не у всех вызовет одобрение, поддержку, вернулся к тому, о чем шла речь в постановлении от 14 ноября: «Для новой интеллигенции нужна новая теория, указывающая на необходимость дружественных отношений к ней, заботы о ней, уважения к ней и сотрудничества с ней»[113].
