Десять дней спустя по представлению Маленкова ПБ «рекомендовало» бюро московского объединенного комитета избрать на освободившийся пост А. С. Щербакова, явно человека Жданова. Того, кто семь лет рука об руку работал вместе со Ждановым в Нижнем Новгороде, а потом в аппарате ЦК. Был, видимо не без поддержки старого шефа, направлен секретарем Союза советских писателей СССР в момент его создания, до проведения первого съезда. Потом, каждый раз всего на год, в обкомы — вторым секретарем ленинградского, первым иркутского, сталинского (Донбасс). Вместе с тем Щербаков оказался фигурой и компромиссной, в равной степени устроившей и Жданова, и Андреева, и Маленкова. Но о совершенных перестановках члены партии узнали лишь в начале декабря, из сообщения о прошедшем пленуме МК-МГК.
А тремя неделями ранее, 19 ноября, в Москве состоялся еще один Пленум, ЦК ВЛКСМ, на котором был освобожден от своих обязанностей его первый секретарь А. В. Косарев. Ему же в вину поставили откровенно политические проступки: «грубое нарушение внутрикомсомольской демократии, бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, покровительство морально-разложившимся, чуждым партии и комсомолу элементам и укрывательство двурушнических элементов»[103]. Но за всеми подобными эвфимизмами, как и в речи Маленкова на январском Пленуме партии, скрывалось, по сути, прямое обвинение Косарева в причастности к массовым репрессиям, в нежелании отстраниться от них, если не осудить. Сделать как минимум то же, на что пошел, например, Вышинский.
Замена «профессионального комсомольца» Косарева, не имевшего иной, нормальной специальности, а образование — всего два класса начальной школы, на Н. А. Михайлова оказалась во всех отношениях удачной. Последний был не только моложе своего предшественника на четыре года, что в большей степени приближало его по возрасту к молодежи, но и обладал большими знаниями, более широким жизненным опытом. Михайлов отнюдь не по своей воле не смог закончить учебу в институте и получить диплом. Восемь лет занимался журналистикой, из них два года работал главным редактором одной из наиболее популярных у читателей газет страны, «Комсомольской правды». Все это и позволило ему, еще не обремененному и не развращенному широкой популярностью общепризнанного лидера молодежи, легко вписаться во властные структуры. До поры до времени занять подчеркнуто второстепенное, подчиненное положение, исключить даже возможность впечатления о какой-либо своей самостоятельности.
В обоих случаях — и с Косаревым, и с Угаровым, самым примечательным стало то, что их устранение не сопровождалось громогласными стандартными обвинениями в принадлежности к «бухаринцам» или «троцкистам», не стало поводом для шумных и разнузданных процессов, для очередной волны репрессий. Кроме того, смещение обоих, происшедшее практически одновременно, означало, как отмечалось выше, серьезные изменения в расстановке сил в узком руководстве. Свидетельствовало, что их покровитель, Л. М. Каганович, вынужден был «сдать» их. Признать поражение, согласившись на выполнение требований тех, кому теперь и предстояло «наблюдать» за работой комсомола, МК-МГК, — Жданова и Маленкова. Но вместе с тем подобные «кадровые» перемены подтверждали: страна еще далека от демократии, цивилизованных способов решения кадровых вопросов на высоком уровне — с помощью нормальной отставки. Аресты пока оставались непременным атрибутом смены политического курса, а в случае с Угаровым и Косаревым призваны были служить ко всему и символической платой за беззакония «ежовщины».
Все, что произошло на рубеже 1938–1939 годов, требовало скорейшего закрепления, юридического оформления, чем мог стать лишь партийный съезд и его резолюции. К тому же все настойчивее вынуждали действовать и события, происходившие в Европе, заставляли идти на самые решительные и радикальные меры.
Только за один 1938 год из-за попустительства западных демократий Германия увеличила свое население более чем на десять миллионов — как минимум на три миллиона солдат и высококвалифицированных рабочих Австрии и Судет. Вместе с тем Берлин продемонстрировал откровенную попытку установить контроль и над советской Украиной, что стало предметом обсуждения на дипломатическом уровне глав британского и французского правительств.
2 ноября 1938 года в пока еще существующей, но уже весьма призрачно независимой Чехословакии получила странную автономию Подкарпатская Украина. Явно провокационная акция дала возможность Чемберлену и Даладье понадеяться, что дальнейшие агрессивные устремления Германии окажутся направленными на СССР. Уже 24 ноября британский премьер с надеждой и нескрываемой заинтересованностью заявил французскому коллеге: «У германского правительства может иметься мысль о том, чтобы начать расчленение России путем поддержки агитации за независимость Украины». А две недели спустя ту же мысль выразил советник посольства Великобритании Огильви-Форбс, адресуясь к Галифаксу: «И в нацистских, и в ненацистских кругах существует как будто единое мнение насчет того, что следующей целью, меры по осуществлению которой могут быть предприняты уже в 1939 году, является создание, при содействии Польши или без нее, независимой русской Украины под опекой Германии»[104].
О той же готовности западных демократий к молчаливому сговору с фюрером за счет Советского Союза свидетельствовала подписанная 6 декабря Риббентропом и Даладье декларация о намерениях впредь руководствоваться в отношениях между двумя странами только одним — стремлением к мирным и добрососедским отношениям. Данный документ позволил Бонне в меморандуме всем французским послам утверждать: у него сложилось впечатление, что «германская политика будет впредь направлена на борьбу с большевизмом»[105].
Последующие события как бы подтверждали мечты Лондона и Парижа. 15 марта 1939 года части вермахта вступили в Прагу, и Берлин объявил об окончательной ликвидации суверенной Чехословакии. Той самой, которой после Мюнхена Великобритания и Франция гарантировали сохранение, хотя и в новых, усеченных границах. Чехию и Моравию включили в состав третьего рейха как «протекторат Богемия и Моравия», автономную с октября 1938 года Словакию еще накануне, 14 марта, провозгласили «независимой», но отдавшейся «под защиту и покровительство» Германии, которая тут же оккупировала и эту страну, предварительно передав значительную часть ее территории, включая Подкарпатскую Украину, Венгрии как награду за верность и поддержку аннексионистским устремлениям нацистов.
Реакция официального Лондона оказалась более чем символичной. В документе, поименованном «протестом», выражалась полная отстраненность Великобритании от событий, происходивших в Восточной Европе. «Правительство его величества, — уведомлялся Берлин в „протесте“, — не имеет намерения вмешиваться в дела, в которых могут быть непосредственно заинтересованы правительства других стран… Оно будет сожалеть обо всех действиях, которые могут привести к нарушению атмосферы растущего всеобщего доверия…»[106].
Десятью днями позже, пытаясь оправдать свое потворство Гитлеру, Чемберлен в частном письме отмечал: «Должен признаться, что Россия внушает мне самое глубокое недоверие. Я нисколько не верю в ее способность провести действительное наступление, даже если бы она этого хотела. И я не доверяю ее мотивам, которые, по моему мнению, имеют мало общего с нашими идеями свободы. Она хочет только рассорить всех остальных. Кроме того, многие из малых государств, в особенности Польша, Румыния и Финляндия, относятся к ней с ненавистью и подозрением»[107].
На самом деле британский премьер пытался сделать хорошую мину при плохой игре. Любой ценой оправдать собственную бездеятельность и потому дискредитировать советские официальные заявления. Например, Щербакова, сделанное им, несомненно, по поручению свыше, 4 марта — «Нам предстоят решающие бои с капитализмом, фашизмом. Знаем, что борьба будет нелегкой, потребует жертв и величайшего напряжения сил. Но у большевиков нет никакого сомнения в том, что мы будем победителями в предстоящих боях»[108].
