Сабуров — машиностроения (прежние автомобильной и тракторной промышленности; машиностроения и приборостроения; сельскохозяйственного машиностроения, продолжавшего выпускать среди прочего боеприпасы; станкостроения). В. А. Малышев — транспортного и тяжелого машиностроения (упраздненные транспортного машиностроения; судостроительной промышленности; тяжелого машиностроения; строительного и дорожного машиностроения). Первухин — электростанций и электропромышленности (ранее электростанций; электропромышленности; промышленности средств связи). Госплан СССР с присоединенными к нему госкомитетами по материально-техническому снабжению народного хозяйства и по снабжению продовольственными и промышленными товарами[777] передали Г. К. Косячко, немало лет проработавшему первым заместителем председателя этого комитета, по своей значимости не уступавшего ведущим министерствах.
Ворошилов, хотя и был оставлен членом президиума ЦК, удостоился чисто номинальной, заведомо декоративной должности, никогда не имевшей хоть какого-нибудь самостоятельного значения. Назначили его председателем президиума Верховного Совета СССР — вместо Н. М. Шверника, «переброшенного» на ВЦСПС.
Наконец, кадровые перестановки, отражавшие новую расстановку сил, провели и в секретариате ЦК. Из него вывели Л. И. Брежнева, Н. М. Пегова, Н. Г. Игнатова и П. К. Пономаренко, трудоустройство которых с подчеркнутым понижением ни у кого не вызвало сомнения. Первых двух назначили соответственно заместителем начальника Главного политического управления военного министерства, секретарем президиума Верховного Совета СССР. Остальным пообещали «руководящую работу» в Совете Министров.
Вместо них в секретариат ввели явных сторонников Маленкова, проводников его взглядов и политического курса. С. Д. Игнатьева, лишившегося должности министра МГБ, но не утратившего некоторого контроля над ним, ибо он получил в ведение среди прочих отделов ЦК и отдел административных органов, «опекавший» министерства военное, внутренних дел, юстиции, прокуратуру, Верховный суд. П. Н. Поспелова, заменившего Н. А. Михайлова в роли главного идеолога партии, «наблюдавшего» за деятельностью таких отделов ЦК, как пропаганды и агитации, художественной литературы и искусства, философских и правовых наук, экономических и исторических наук, науки и ВУЗ’ов, школ. Н. Н. Шаталина, отныне призванного держать под неусыпным и жестким контролем важнейшую из трех тогда функций партии: подбор и расстановку кадров во всех без исключения государственных учреждениях и общественных организациях, на всех предприятиях страны.
Вместе с тем изменили, резко подняли уровень Хрущева. Его переместили с поста первого секретаря Московской областной парторганизации, в то время стоявшей над московским горкомом. «Признали необходимым», чтобы он «сосредоточился на работе в Центральном Комитете»[778]. Иначе говоря, при том положении, которое занимал Маленков, утвердили вторым секретарем ЦК. Однако при существенно измененном составе секретариата, в новом окружении — тех, кто непременно станет согласовывать все решения прежде всего с Георгием Максимилиановичем, Хрущева фактически лишали возможности проявлять самостоятельность, вынуждали заниматься преимущественно чисто организационными, они же канцелярские, вопросами.
На этом время, отпущенное узким руководством самому себе на формирование высших органов власти, иссякло. Из 25 должностей министров 17 так и остались вакантными. А. Ф. Горкин, еще не знавший о том, что он уже не секретарь, а заместитель секретаря ПВС СССР, счел проблему легко разрешимой за день-другой. А потому днем 5 марта направил Маленкову предложение созвать сессию советского парламента уже 8 марта[779]. Однако глава правительства рекомендацию отклонил, и не из-за того, что сомневался в возможности успеть заполнить свободные министерские посты. Для него вопрос заключался в ином. Ведь кроме утверждения правительства в полном составе, на сессии следовало еще и принять давно составленный министром финансов А. Г. Зверевым, даже согласованный бюджет страны на текущий год. А здесь-то и таилось то препятствие, которое предстояло преодолеть Маленкову.
На сутки позже, чем было условлено первоначально, в 20 часов 5 марта, в Свердловском зале Большого кремлевского дворца открылось непривычное по названию «совместное заседание Пленума ЦК, Совета Министров и президиума Верховного Совета СССР». На него сумели прибыть практически все приглашенные. Из 236 человек отсутствовали лишь 14, в основном те, кто находился за границей: еще числившийся министром иностранных дел А. Я. Вышинский, посол в Великобритании А. А. Громыко, посол в США Г. Н. Зарубин, посол в КНР А. С. Панюшкин, шеф-редактор газеты Информбюро «За прочный мир, за народную демократию», выпускавшейся в Бухаресте, М. Я. Митин, главнокомандующий советскими оккупационными войсками в Германии В. И. Чуйков, некоторые иные, а также Булганин, дежуривший в тот момент в Волынском, на «ближней даче»[780].
Первым выступил министр здравоохранения А. Ф. Третьяков. Своей информацией о продолжавшем ухудшаться состоянии здоровья Сталина он подготовил инертную, приученную к полному послушанию и слепому повиновению собранную в зале массу — высшее звено аппарата — к тому, что от нее только и требовалось. Высказать полную и единодушную поддержку всего того, что вслед за тем изложил в необычайно краткой речи Маленков.
«Все понимают, — сказал он, — огромную ответственность за руководство страной, которая ложится теперь на всех нас. Всем понятно, что страна не может терпеть ни одного часа перебоя в руководстве. Вот почему бюро президиума Центрального Комитета партии созвало настоящее совместное заседание… Поручило мне доложить вам ряд мероприятий по организации партийного и государственного руководства». И далее, снова сославшись на поручение бюро, весьма необычно обосновал необходимость предлагаемых реорганизации и кадровых перестановок: «обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны… требует величайшей сплоченности руководства, недопущение какого-либо разброда или паники»[781].
Что же скрывалось за столь странным для повседневной партийной риторики силлогизмом Маленкова?
Посылка в нем ни у кого не могла вызвать ни малейшего возражения. В любой стране с любой системой правления при подобных чрезвычайных обстоятельствах прежде всего необходимо сохранить непрерывность функционирования системы управления. Естественное право преемственности власти должно вступать в силу автоматически, по старому и непреложному правилу: «король умер, да здравствует король!». И чем быстрее проходит такая смена, тем спокойнее, а следовательно, и лучше для страны, народа. Гораздо сложнее для понимания стал вывод, точнее — требование «величайшей сплоченности» отнюдь не партии в целом, не народа и партии, что было бы привычным, не нуждавшимся в объяснении, а именно «руководства». Участникам заседания такой призыв следовало воспринимать не иначе, как констатацию того, что власть предержащие еще не достигли столь обязательной «сплоченности». Строгого соблюдения иерархического порядка подчиненности, общего признания высших, рассматриваемых каждым из них в то же время личными, одних и тех же интересов.
В еще большей степени должна была насторожить зал и вторая часть этого требования — «недопущение какого-либо разброда или паники». Заставляла гадать, о каком конкретно «разброде» в руководстве идет речь, в чем он заключается и к чему может привести. Да еще и припоминать, что слово «паника», как видно не случайно уже присутствовавшее в правительственном сообщении, прежде появлялось в партийно-государственных заявлениях только раз. В памятной всем речи, произнесенной Сталиным 3 июля 1941 года. Слово, отразившее, как мы теперь знаем, в первые дни войны растерянность самого вождя. Вынужденное его смирение с тем, что верные соратники, ближайшее окружение — все те же Молотов, Берия и Маленков — по своей инициативе образовали Государственный комитет обороны, и взявший на себя всю полноту власти, всю ответственность за судьбы страны. Заменивший и ПБ, и СМ СССР.
