Разумеется, Аллилуева и Рыбин не были посвящены во все перипетии, во все детали происходившей за кулисами борьбы за власть. Тогда они не знали, да и не могли знать, например, о состоявшемся вечером 5 марта, за полтора часа до смерти Сталина, заседании Пленума ЦК, Совета Министров и президиума Верховного Совета СССР. Но ведь подлинный смысл правительственного сообщения мог пройти мимо внимания лишь Аллилуевой, но никак — Рыбина и, тем более, Хрущева. Обязательно должен был ими учитываться при изложении происходившего в те дни. Более того, Хрущев, по вполне понятной причине ни словом не обмолвившийся о совместном заседании (без сомнения, он считал обязательным для себя не разглашать государственную тайну), почему-то также поступил и с правительственным сообщением, ставшим 4 марта известным всем без исключения.
О побудительных мотивах, вынудивших Никиту Сергеевича столь откровенно проигнорировать общеизвестный факт, можно только догадываться. Однако та настойчивость, с которой он создавал собственную версию тех драматических событий — и когда, находясь уже во главе партии, рассказывал о них 31 января 1955 года на Пленуме ЦК КПСС[774], и много позже, уже на пенсии, когда наговаривал на магнитофон свои «Мемуары», заставляет всерьез рассматривать лишь одну причину сознательного умолчания. Явное нежелание Хрущева раскрывать тайны борьбы за власть, в которой он принимал самое непосредственное и активное участие. Стремление любой ценою отвлечь внимание от подлинной расстановки сил в узком руководстве и неизбежного определения там своего места.
Но прежде чем обратиться собственно к соперничеству в Кремле, сначала необходимо установить иное. Когда же было подготовлено правительственное сообщение? Или, что равнозначно в данном случае, когда именно узкое руководство приступило к поиску соглашения о переделе власти?
Газеты с правительственным сообщением, как уже отмечалось выше, вышли 4 марта рано утром, без малейшего опоздания. Следовательно, они были подписаны в печать в предписанный им срок — не позже 24 часов 3 марта. Чтобы набрать тексты сообщения и бюллетеня, переверстать первую полосу, требовалось около двух часов. На рассылку текстов в редакции всех основных газет — фельдсвязью по Москве, телетайпом или фототелеграфом по стране — еще как минимум полчаса. Наконец, нужно было время и на то, чтобы подготовить, согласовать со всеми членами президиумов Совета Министров и ЦК или хотя бы их бюро оба документа, размножить их в необходимом количестве. Словом, уже когда на основании решения бюро президиума ЦК, принятого в тот же день, были разосланы приглашения на Пленум ЦК КПСС, который поначалу предполагалось созвать 4 марта[775], никак не позже половины девятого вечера, текст правительственного сообщения уже существовал. Являлся реальным подтверждением оказавшейся для узкого руководства неизбежности незамедлительно уведомить страну и мир о предстоящих коренных переменах на высших государственных и партийных постах.
Однако в тот момент, на исходе 3 марта, соглашение о власти еще не стало всеобъемлющим и окончательным. Пока ограничилось изменением состава действовавшей до «двойки» почти два года всесильной «тройки», самостоятельно, без консультаций с вождем, принимавшей все решения и публиковавшей их «за подписью председателя Совета Министров СССР И. В. Сталина». В ней остались Г. М. Маленков и Л. П. Берия, но место Н. А. Булганина, «курировавшего» военные и военно-промышленные министерства, неожиданно занял В. М. Молотов, еще в феврале 1949 года подвергшийся опале и заодно освобожденный от должности министра иностранных дел.
Почему же произошла эта перестановка на самой вершине власти, что вынудило или позволило вернуть из политического небытия Вячеслава Михайловича, с абсолютной достоверностью мы уже никогда не узнаем. А потому нам остается лишь искать те мотивы, которые единственно и смогут объяснить происшедшее.
События явно застали Г. М. Маленкова врасплох. Вот уже два года в силу официального положения — одновременно одного из трех первых заместителей председателя Совета Министров СССР и фактически первого секретаря ЦК КПСС — заставляло всех принимать его как фактического преемника Сталина, считаться с этим. И все же Маленков оказался не вполне готовым к тому, чтобы легко, без серьезного сопротивления с чьей-либо стороны, формально унаследовать власть умиравшего вождя во всей ее полноте. Георгию Максимилиановичу, скорее всего, не хватало совсем немного времени, чтобы воспользоваться теми преимуществами, которые давали ему «мингрельское дело», «грузинское дело», «дело врачей» и окончательно устранить самого сильного, наиболее опасного соперника — Л. П. Берия. А это-то и вынуждало Маленкова срочно найти такое решение, которое позволило бы если и не переломить в свою пользу, то хотя бы продлить существовавшее неустойчивое, но тем не менее пока еще благоприятное именно для него равновесие во властных структурах. Получить крайне необходимую оторочку.
Позволяло же сделать это лишь одно: возвращение в узкое руководство В. М. Молотова. Единственного человека, не только остававшегося оппонентом Берия, но и достаточно популярным как в народе, так и у значительной части аппарата. Ведь несмотря ни на что, Вячеслав Михайлович сохранил былой ореол «ближайшего соратника» Сталина, при котором он далеко не случайно считался вторым лицом в партии и государстве, десять лет возглавлял Совнарком СССР.
Но именно такой, весьма профессиональный и удачный ход в «аппаратной игре» неизбежно повлек за собою разрастание узкого руководства до «пятерки», хотя «триумвират» при этом отнюдь не исчез, не утратил своего подлинного всевластного значения. Вторые роли пришлось отвести Н. А. Булганину, чья политическая ориентация в те дни остается до сих пор загадочной, а также Л. М. Кагановичу, который, скорее всего, поддерживал бы Молотова, а заодно и подчеркивал бы лишний раз незыблемую преемственность новой власти.
Вся эта предположительная, достаточно сложная и изощренная комбинация завершилась возникновением той изрядно подзабытой в Советском Союзе конструкции власти, которая спустя десять дней получила название «коллективного руководства». Однако «коллективность» его зиждилась не на общности устремлений, не на единстве избранных целей и согласованности единомышленников в их достижении, а на прямо противоположном. «Коллективность» обуславливалась, напрямую зависела, поддерживалась, сохранялась принципиально иным — с огромным трудом сбалансированными противоречиями, разнородными взглядами и интересами членов «триумвирата», их откровенными и небезосновательными притязаниями на единоличное, как исстари повелось, лидерство. И хотя достигнутое равновесие сил пока еще не обрело постоянной устойчивости, не стало привычным, почему должно было восприниматься как вынужденное, чисто временное явление, все же именно оно не только оказалось первым раундом жесткой борьбы за власть, но и позволило приступить к тому, что Хрущев назвал «распределением портфелей».
На это и ушли два дня — 2 и 3 марта.
Утром 4 марта, приблизительно в поддень, секретари ЦК, судя по всему, тщательно скрывавшие результаты прошедших переговоров, начали свою обычную рутинную деятельность. Рассмотрели, а вернее, просто завизировали, выразив тем свое согласие, три проекта решений самого заурядного характера: по заявлению Б. С. Агафонова об организационных вопросах науки; по записке Н. Г. Пальгунова о создании в ТАСС группы международных обозревателей; о работе школ в Ставропольском крае[776]. А потом вдруг, как по тревоге, оставили привычные обязанности и кабинеты ради более важного — присутствия на неожиданно даже для них созванного экстренного заседания фактически последнего бюро президиума ЦК. Стали свидетелями принятия тех решений по «организационным вопросам», которые определили жизнь Советского Союза на последующие два года.
