Скорее всего, именно добившаяся реванша группа и настояла на запрете малейшего упоминания в печати о намеченном съезде партии. Вместе с тем, не вполне удовлетворившись достигнутым результатом, эта же группа продолжила перетряску высшего руководства. 12 февраля из состава БСМ вывели Л. М. Кагановича, направив его в Киев, первым секретарем ЦК КП(б) Украины, а его обязанности по Совмину возложили на Берию[555]. 5 марта (зловещее предзнаменование!) удовлетворили просьбу Сталина об отставке с поста министра вооруженных сил, что несомненно означало признание им утраты прежней работоспособности. Заменяли его Н. А. Булганиным, назначенным по должности и заместителем председателя СМ СССР, членом БСМ[556]. (Есть все основания утверждать, что одновременно Булганин был введен и в состав «семерки», ставшей таким образом «восьмеркой».)
Происходили серьезнейшие перемены и в партийных структурах. Первым свидетельством того оказалось небольшое по объему, вроде бы частного характера, но далеко идущее по своим последствиям постановление ПБ от 7 января. Оно признало «необходимым произвести значительное сокращение количественного состава партийных организаторов ЦК ВКП(б) на предприятиях промышленности, транспорта и на стройках». Поручило «секретариату ЦК ВКП(б) пересмотреть состав предприятий, на которых следует сохранить должности партийных организаторов ЦК ВКП(б), и провести сокращение» их[557]. Подобным, предельно простым способом, государственные структуры — министерства, комитеты, главки — предполагалось как можно быстрее вывести из-под оказавшейся бесплодной опеки партии. Точнее — возглавляемого А. А. Кузнецовым УК. А вскоре не менее серьезные сокращения коснулись и еще одного партийного органа — Комиссии партийного контроля (КПК). 21 апреля ПБ установило: «Считать нецелесообразным дальнейшее существование института уполномоченных КПК при ЦК ВКП(б) в областях, краях и республиках (автономных. — Ю. Ж.) и признать необходимым его упразднить»[558].
И все же целью такого наступления оказалась не столько партия вообще, сколько один из членов «восьмерки», Жданов. Он страдал серьезной болезнью сердца, и заставившей его находиться в санатории два решающих месяца — с 1 декабря 1946 года по 25 января 1947 года. Постепенное отстранение Жданова от власти начали в соответствии со сложившейся, успешной практикой — с устранения сначала всех тех, на кого он опирался или мог опереться. В декабре 1946 — феврале 1947 годов лишили Г. Ф. Александрова двух наиболее сильных из его четырех заместителей: К. С. Кузакова, назначенного заместителем министра кинематографии СССР, и М. Т. Иовчука, утвержденного секретарем по пропаганде ЦК КП(б) Белоруссии[559].
В конце февраля та же участь постигла и Управление по проверке партийных органов. Его начальника, секретаря ЦК ВКП(б) Н. С. Патоличева, направили поначалу секретарем по сельскому хозяйству ЦК компартии Украины, а шесть месяцев спустя понизили еще раз, сделав секретарем Ростовского обкома. Одного из его двух заместителей, будущего министра госбезопасности С. Д. Игнатьева — секретарем по сельскому хозяйству в Минск, а одного из трех инспекторов управления, Н. И. Гусарова — также в Минск, но уже первым секретарем ЦК компартии Белоруссии[560].
И расправа с УПиА, ведомством Жданова, и с Управлением по проверке партийных органов, заполненном выдвиженцами Маленкова, явилась превентивным ударом А. А. Кузнецова, соперника отнюдь не Молотова и Маленкова, впервые выступившего с поднятым забралом. Человека, поверившего заверениям Сталина сделать его своим преемником по партийной ветви власти, а потому и претендовавшего на место Жданова. На его роль, реальное положение второго секретаря, члена «восьмерки» уже сейчас.
…Возвращение Молотова на роль второго человека в государстве свидетельствовало, помимо прочего, еще и о том предпочтении, которое следовало отдавать внешнеполитическим вопросам. Говорило о явном намерении узкого руководства воспользоваться не только опытом, но и связями — установленными лично Вячеславом Михайловичем за годы войны, а его новыми заместителями — совсем недавно. Использовать все возможное, чтобы попытаться как-то восстановить рушившиеся отношения с Вашингтоном и Лондоном. Однако именно на международной арене Кремль ожидали самые ощутимые неудачи.
12 марта 1947 года в час пополудни Трумэн выступил в зале заседаний палаты представителей конгресса США, где присутствовали и сенаторы, с программной речью. Сослался на некую коммунистическую опасность, нависшую над Грецией и Турцией. Правда, не уточнил, что в Греции гражданскую войну при поддержке британских войск ведут монархисты против республиканцев, одновременно являвшихся и коммунистами. Не сказал, что правительство Великобритании на днях подтвердило, что не позднее 1 апреля выведет свои воинские части из-за отсутствия средств, бросив Грецию на произвол судьбы. Умолчал Трумэн и о том, что Турция вообще не испытывает реального, действенного давления со стороны Советского Союза. Просто при молчаливой поддержке Вашингтона и Лондона отказывается пересматривать режим мореплавания в Черноморских проливах. Не делает того, на чем сам же он, Трумэн, открыто настаивал еще в июле 1945 года в Потсдаме, вместе со Сталиным.
Обойдя все эти щекотливые детали, президент ограничился эмоциями и риторикой. Фактически повторил, только с другим конкретным предложением, фултоновскую речь Черчилля. Призвал конгресс одобрить просимые им ассигнования: 250 миллионов долларов на военную помощь Греции и 150 миллионов — Турции. Сделать это следовало во имя интересов «свободных народов», поддержка которых отныне становится основной целью внешней политики Соединенных Штатов. Конгресс поддержал предложение, почти сразу же названное «доктриной Трумэна»[561].
Сообщение из Вашингтона о содержании речи президента США должно было быть воспринято в Кремле как гром среди ясного неба. Но реакция узкого руководства все же оказалась довольно спокойной. Не привела немедленно к открытой конфронтации, и каким-либо резким действиям политического или идеологического характера, означавшим бы начало холодной войны — во всяком случае, со стороны Советского Союза. Привело всего лишь к полунаучному скандалу — «делу КР», не породившему, как то бывало в 30-е годы, всплеска массовых репрессий, но все же собравшему свою жатву жертв.
Микробиолог Н. Г. Клюева и гистолог Г. И. Роскин еще весной 1946 года завершили работу над рукописью «Биотерапия злокачественных опухолей». Высказали в ней уверенность, что создали препарат, способный излечивать рак. 13 марта выступили с докладом о результатах открытия на заседании президиума Академии медицинских наук. Всего этого оказалось достаточно, чтобы самые фантастические слухи об обретенном, наконец, лекарстве, в котором столь нуждались сотни тысяч страждущих во всем мире, поползли по столице. Достигли и посла США в Москве Уолтера Беделла Смита. Заставили его, заручившись разрешением министра здравоохранения СССР Г. А. Митирева и согласием МИДа, посетить 20 июня Институт эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней, встретиться с работавшими там Клюевой и Роскиным. Предложить им издать их книгу в США, а необходимые, еще незавершенные опыты по проверке препарата продолжать не только в СССР, но и в американских медицинских центрах.
Информация о происшедшем, сразу же поступившая к Жданову, оказалась на редкость противоречивой. Заместитель министра здравоохранения А. Я. Кузнецов не только поддержал идею Смита, но и направил в США, находившемуся там в служебной командировке академику В. В. Ларину телеграмму с согласием на предложение посла. МИД — в лице Г. Н. Зарубина, только что назначенного послом в Лондон, и С. К. Царапкина, заведующего отделом США, наоборот, настаивал на отказе от американской поддержки. Заместитель начальника УК ЦК ВКП(б) Андреев занял выжидательную позицию. Ограничился констатацией факта да не преминул сослаться на мнение замминистра госбезопасности Огольцова, приведя его слова о том, «что беседа Смита с профессорами Клюевой и Роскиным организована была нормально». Почувствовав явную опасность, Жданов попытался уклониться от принятия решения. Переадресовал его Молотову, но тот весьма дипломатично предложил Минздраву запросить Сталина. 14 ноября 1946 года на Кавказ, к находившемуся на отдыхе Иосифу Виссарионовичу, ушла шифротелеграмма:
