— Болтают, что приехал какой-то генерал.
— Почему — болтают? Точно приехал. Вместе со своей дивизией. Есть сведения, что генералу поручено провести карательную экспедицию против нас.
Васильев надел очки, облокотился на стол и сказал не то шутя, не то серьезно:
— Вот, Микола, и тебе подвернулся случай показать свое мастерство, — пригласив разведчика в свой отсек, сказал начальник штаба Васильев, бывший сельский учитель.
Скакун промолчал, сделал вид, что не понимает, на что намекает начальник штаба.
— А птица, говорят, важная! — тем временем продолжал Васильев, отлично знавший характер своего бывшего ученика. — Связать такой крылья — о-го-го! Вот только боюсь, что регулярники уже взяли ее на прицел...
Этого было достаточно.
— Дудки! — стукнул кулаком по столу Микола, да так, что коптилка, тускло горевшая рядом с телефонным аппаратом, вспыхнула и потухла. — Не выйдет! И мы не лыком шиты! Да я... я, Павел Игнатьевич, говоря честно, уже направил на заборьевскую дорогу, по которой тот генерал ездит в имение, своих хлопцев. Петька Бакан пошел, и еще трое. Сейчас и я там буду. Сцапаем генерала!
— Вот что, Микола, — уже вполне серьезно продолжал начальник штаба, зажигая коптилку. — Ты горячись, да не очень. К такому делу подходить надо с ясной головой. Взять генерала! Ты представляешь, что это такое? Вижу, понимаешь, но не совсем. И советую тебе вот что. Сейчас нам прежде всего необходимо знать, зачем пожаловал сюда этот немецкий генерал. И действительно ли он готовит против нас карательную экспедицию. Вот так. А теперь действуй, но будь осторожен!
— Есть! — козырнул Скакун и мгновенно выскользнул из штабного отсека.
VI
Говорят, что собака, узнав вкус человеческой крови, становится страшнее волка. Нечто подобное случилось и с горбуном. После расправы над жителями Лозового, он совершенно озверел, не мог прожить дня, если не видел человеческой крови.
Еще слышались стоны из лозовских хат и колодцев, а он уже лихорадочно обдумывал планы новых налетов.
На этот раз он решил испепелить Заречье.
Заречье он выбрал не случайно. Надежные, свои люди донесли ему, что в их деревне живет человек по фамилии Войтенок, который приходится Вале Ольховской родичем и знает, где прячется она со своей теткой.
Горбун тут же ринулся к коменданту.
Обер-фюрер фон Зейдлиц выслушал путаную речь горбуна внимательно, а когда тот замолчал, вдруг спросил:
— Бургомистр, вы знаете, что такое Заречье?
— Заречье? Небольшая деревня, дворов, кажется, тридцать...
— Заречье, — спокойно уточнил шеф, — партизанская зона. И, насколько мне известно, партизаны там часто устраивают засады, и потому подойти к этой деревне бесшумно почти невозможно.
— Я поведу людей сам! — горячо воскликнул горбун, и лицо его стало почти синим. — У меня есть люди, которые знают эту деревню, которые...
— Я не дам вам ни одного своего солдата, — снова холодно оборвал бургомистра обер-фюрер. — И вообще, категорически запрещаю до особого указания нападать на какие бы то ни было деревни. Партизаны должны жить спокойно.
— Я... я вас не понимаю, — обмяк горбун и плюхнулся в кресло.
— И плохо, что не понимаете. Вы ведь знаете, что к нам прибыли две дивизии?
— Да, знаю, — горбун посмотрел на коменданта и глаза его загорелись. — Значит...
— Удар должен быть неожиданным. А потому и тревожить партизан пока незачем. Пусть думают, что мы смирились.
...Через три часа, уже глубокой ночью, горбун и десять его самых надежных полицейских украдкой подъезжали к Заречью.
VII
Последние два дня Василь почти не выходил из своей землянки и мало с кем разговаривал. Шаповалов и остальные разведчики решили, что причиной всему — трагедия, которая разыгралась в Лозовом, и потому старались не попадаться на глаза своему командиру.
Двое суток Валя напряженно ловила каждый шорох за своими дверями, прислушивалась к каждому голосу, к каждому шагу. Ждала Василя.
...Она знала, что в штаб бригады прилетела новая радистка, девушка, как говорили, очень красивая, что она знает Кремнева, даже посылает ему приветы. Когда Валя спросила об этом у Кремнева, он не стал таиться, рассказал обо всем, что между ними когда-то произошло. Сказал, что эта девушка теперь для него чужая, что он раз и навсегда вычеркнул ее из своей жизни. Уже тогда чутким женским сердцем Валя поняла: Василь искренен, говорит правду.
И вот теперь, пытаясь понять столь резкую перемену в его настроении, Валя вдруг вспомнила эту радистку. Все же, где-то в глубине души она затаила тревогу, страх за свою любовь. Наконец не выдержав, Валя, запахнувшись в полушубок, пошла к Кремневу в землянку.
Василь лежал на нарах и курил. Девушка присела к нему, осторожно дотронулась до его руки, спросила:
— Что с тобой?
— Ты слышала, что они сделали в Лозовом? — вместо ответа спросил Василь.
— Слышала, — зашептала Валя, и на глазах ее выступили слезы. — От этих извергов всего ждать можно. Я понимаю тебя, милый. Все, все понимаю!
Василь, прижав ее руки к груди, устало закрыл глаза.
Глядя на его бледное, осунувшееся лицо, Валя подумала: имеют ли они право так много теперь отдаваться своему, личному, когда вокруг столько крови, смертей?..
Она вытерла платком глаза, наклонившись, нежно коснулась губами его лба, торопливо пошла к двери.
... Проснулся Василь глубокой ночью, услышав в землянке взволнованный голос Шаповалова.
— Василь Иванович, а, Василь Иванович! — настойчиво повторял Михаил, дергая его за ногу. — Вставай! Слышишь?
— Ну, что там? — не вылезая из-под одеяла, глухо спросил Кремнев.
— В Заречье — стрельба. А вечером туда ушли Валя и Крючок. Я только что направил туда Галькевича и Бондаренко. Они взяли пулемет и пошли на лыжах...
Тяжелое одеяло слетело с Кремнева, будто подхваченное вихрем.
— В ружье! Все в ружье! — задохнувшись, крикнул он, срывая со стены автомат. — Нет, подожди. Ты оставайся тут, с радистом и Герасимовичем. Остальных — по тревоге! Кузнецову и Аимбетову — взять второй пулемет.
— Слушаю!
...Они выбежали на берег как раз против хаты Войтенка, и в тот самый момент, когда из-за высокого погреба, занесенного снегом, заговорил пулемет. Бил «Дегтярев» короткими звонкими очередями, и по почерку Василь понял, что стреляет Бондаренко. Он остановился за кустом лозняка и огляделся. Справа, метрах в ста от него, глубоко проваливаясь в снег, перебегали люди в черном. Их было человек десять, не больше. Несколько черных бугорков уже неподвижно лежали чуть дальше, на белой, залитой лунным светом равнине.
«Полицаи! Сейчас они ворвутся в сад. Тут лощинка, и Бондаренко теперь их трудно взять». Кремнев быстро окинул глазами кусты, тихо шепнул:
— Пулемет!
...Длинная очередь срезала сразу четырех полицейских, остальные дружно бросились назад, залегли.
— По-пластунски — за мной! — вполголоса приказал Кремнев. — Обходим кусты, ударим с фланга.
Тем временем полицаи пришли в себя. Из-за маленького пригорка вынырнула нескладная фигура, и пронзительный голос резанул тишину:
— Вперед! Перевешаю!
«Горбун», — молнией пронеслась догадка в голове Кремнева, и руки у него задрожали. Он лихорадочно ловил пальцем спусковой крючок и никак не мог его отыскать. Тогда, со злостью оттолкнув пулемет, Василь выхватил пистолет и выстрелил, не целясь. Горбун покачнулся и медленно осел на снег. В тот же момент кто-то из полицейских бросился к горбуну, подхватил его на руки и, спотыкаясь, побежал к кустам.
— Взять! Взять гада живым! — пружинисто вскочив на ноги, крикнул Кремнев. Ему кто-то мгновенно заступил дорогу, распростер руки и, медленно поворачиваясь всем корпусом, будто желая что-то сказать, боком повалился на снег.
