1944 «Я смотрел на твою фотокарточку…» Я смотрел на твою фотокарточку при каждом удобном случае: Стоя на танке, Кладущем клетчатые следы на чернозем, Сидя на тюке сена на летящей на запад платформе, В госпитале у переднего края, Где раненые лежат на соломе кругом, Где я выходил на воздух плакать о человеческой жизни. В полях, где мы убивали врага И жалели сады под огнем, В краях, где мы танками землю вспахали, Где половина наших друзей полегла, Где освобожденные полонянки посылали нам поцелуи, А бандеровцы стреляли из-за угла. В домах, где матери божии, окруженные сиянием, Мне казались похожими на парашютисток. На марше, в пути, когда мы переходили границу (Это было в полдень. Дождь на асфальте кипел, Мы протирали стекла кабин рукавицами, Чтобы лучше видеть Европу, И перед въездом туда я опять на тебя посмотрел). И там, где лежали под ногами немецкие артисты из немецких журналов, Где ветер шумит, чужую листву в чужих садах шевеля, Где два потока крови (немецкой и русской) текут не сливаясь, Где смотрит на нас из гранита чужая земля… Твоя фотокарточка всюду была со мною. Так будет и дальше — до самого дня окончанья войны. Легкие нам наполняя воздухом танкового боя, Приходит решительное лето, и встретиться скоро мы должны. 1944
«Ревя на повороте и подъеме…» Ревя на повороте и подъеме, Идет наш танк. Пока вдали враги, Мы ночью спим на танке, как на громе. На жалюзи мы сушим сапоги. Согревшись, засыпаешь на мгновенье, И вновь со дна, куда его ты вверг, Не досмотрев рисунки сновиденья, Сознание карабкается вверх, И хочется уснуть наполовину, Прислушиваясь к грохоту лавины, Чтоб сонного бомбежка не застала (Так можно, не проснувшись, умереть, И, значит, надо встать, забыв усталость, Чтоб собственную смерть не просмотреть. И мы, конечно, правы, и поверьте, Обидно будет умереть во сне. И я хочу присутствовать при смерти, — Тогда еще поборемся мы с ней. И, может быть, поборем — мы упрямы. И будем жить, чтобы врага добить). И вдруг сквозь сон ты слышишь: воет «рама» — Выходит «юнкерс» сны твои бомбить. И сны бегут. В убежище. Теснятся. Проснулся, смотришь — бомбы не видны, Так даже сны военные нам снятся — Воздушные и танковые сны. 1944 У входа в Скалат Полковник, помните Скалат, Где «тигр» с обугленною кожей И танк уральский, в пепле тоже, Лоб в лоб уткнулись и стоят? Полковник, помните, по трактам Тогда и нас водил сквозь смерть Такой же танковый характер — Или прорваться, иль сгореть. 1944 Разбитый танк Металлу, наверное, снится, Что снова он стал рудой, Лежит на горе Магнитной, Бесформенный и молодой; Что снова идет он в домну, И снова проходит прокат, И движется танком огромным, И пушкой глядит на закат; И снова он давит бронею И гонит врага вон. Раскинулось поле боя, И снится металлу сон. 1944 «Я был убит приснившимся осколком…» Я был убит приснившимся осколком. Моя невеста плакала вдали. Она еще не выплакалась толком — Уже за ней охотники пришли. Нет, я тебя, о жизнь, не обвиняю За то, что ты недолго помнишь нас. Такой, как есть, тебя я принимаю На год, на день, на молодость, на час. Меня любила девушка, наверно. Меня любила девушка. Она Была, наверно, мне до смерти верной, А после смерти верность не нужна. Прости меня, далекая, живая, Что я тебя при жизни ревновал, Опасности везде подозревая, Ступить тебе и шагу не давал. Но в шесть утра горнисты Измаила, Как ангелы, трубящие в раю, Солдата вновь подняли из могилы, И я опять ревную и люблю. 1945 «Был холод декабрьский, и я возле танка…» Был холод декабрьский, и я возле танка На польском асфальте плясал сербиянку, Чтоб только согреться на зимнем ветру, Пронзительном, злом, и, увидев славянку, Бойцу подносившую в рюмке сливянку, Тебя вспоминал на далеком юру. И думал с тоскою: «Теперь хорошо бы, Как после работы и после учебы, К тебе возвратиться домой на Каштак». И мой экипаж согласился: еще бы! Давно бы зазноба спасла от озноба, И рюмку она поднесла бы не так. И мой экипаж согласился. Конечно, И танки не вечны, и войны не вечны, И мы возвратимся когда-то домой, Родных и друзей расцелуем, обнимем, И сядем за стол, и чокнемся с ними. Но путь наш домой Лежит через бой. …Со мной ничего не посмеет случиться, Я должен любить еще, жить и учиться, Об этом я знал и за крайней чертой, Когда ничего уже не оставалось: Ни сил, ни патронов, лишь только усталость, Когда я держался на хватке одной. Я с детства учился Так в жизни держаться, Так впутаться в жизнь, Так с нею связаться, Так крепко ее привязать у седла, Чтоб жизнь от меня не могла отвязаться, Чтоб жизнь от меня не могла отказаться, Чтоб жизнь без меня обойтись не могла. Да, верю я в жизнь, И не ставь мне в вину ты Ни это пристрастье, ни эти минуты. Мальчишкою тоже меня не зови. Ведь молодость хочет быть абсолютной — И жизнь принимать от салюта к салюту, И хочется верить тебе и любви. Опять протяни мне далекие руки Сквозь версты разлуки, Сквозь горькие муки, Подругою верной, порукою будь. Затянута жизнь пулеметною лентой, Как зимы снегами, Как ливнями лето. Благослови. Мы выходим в путь. Далеко-далеко от скал Таганая, Военную славу свою обгоняя, Уралец-танкист на битву спешит, Покинув землянку, выходит он к танку, А вьюга рисует на окнах землянки Булатный рисунок его души. Над нами полощет военное знамя, Опять пулеметными очередями В бою измеряется жизни длина. И утро в сиянии артиллерийском Встает над Малькове, над Вельке-Лазиском, Над Польшею. Доброе утро, война. |
