Элайса из Десяти Ангелов, танцующих на острие иглы², рисовала с Уолта троих, но если вы присмотритесь и хорошо знаете при этом и ее, и его, то увидите, что его глаза смотрят с каждого лица, не считая тех, которые улыбаются его улыбкой.

Почти все, что я рисовал в Питсбурге - оно было пропитано Брайаном, даже если не изображало его. Там все равно его взгляд, его наклон головы, жесты его рук…

Потом Брайан с моих картин исчез… я приобрел мастерство.

Но, боюсь, потерял я куда больше.

Все это к тому, что, казалось бы, я могу воспроизвести все изгибы тела Брайана на бумаге с закрытыми глазами. Более того, вчера я сказал бы вам, что так и есть. Но сегодня у меня все идет наперекосяк, графит слишком мягкий, слишком жирный, слишком черный, или наоборот - слишком жесткий и не растушевывается. Тона не ложатся, валёр³ ужасает. Линии получаются резкими, рваными, ломанными, угловатыми, и я невольно вспоминаю, как прекрасная натурщица Пикассо превратилась на его картине в «свинью в кубе»⁴. Пристальный взгляд Брайана вовсе не помогает сосредоточиться.

И это все, не считая того, что взгляд у меня вместо того, чтобы скользить по модели, то и дело цепляется – я ловлю себя на том, что рассматриваю тень от непослушной прядки на лбу, изгиб подбородка, мышцы груди, напрягшиеся от холода соски, линию живота… Короче, все. И не так, как должен это делать художник.

Я знаю шутки о моделях и живописцах, но здесь все гораздо прозаичнее. Элайса права – как правило, мы ничего не чувствуем к натурщикам в тот момент, когда они позируют. Это просто работа, а они для нас просто куклы, наделенные поразительной способностью двигаться.

Но сейчас передо мной Брайан – и это совсем, совсем другое дело. И я не могу уверить себя, что это просто работа. А он, уж кто угодно, но только не кукла.

Кроме того, он мне сам здорово мешает тем, что двигается. Позировать, сохраняя одну и ту же позу неподвижно в течение долгого времени – это физически очень тяжелый труд. Брайана не назовешь нетренированным, но он абсолютно неопытен в этом деле и сам не отдавая себе отчета, все время немного, но все же меняет положение, из-за чего перемещаются тени.

— Брайан, ты передвинулся.

— Так?

Он смотрит мне в глаза и очень медленно ведет раскрытой ладонью по коже. Я перевожу дыхание.

— Нет, не так, правую руку ниже… в смысле левую…

— Так?

— Нет.

Нет, нет, нет и нет. Все совсем не так.

— Покажи мне.

Он все так же не отрывает от меня взгляд.

Я откладываю графит, подхожу вплотную и чувствую даже тепло его тела, живое, притягательное, мужское.

Все именно так, как я и говорил – мне не убрать из своей головы знание, как нам было хорошо вместе. Ему, похоже, тоже.

Я наклоняюсь и передвигаю его, ощущая дыхание Брайана под своей ладонью. Он как-то поворачивается, я задеваю холодными пальцами сосок, который немедленно затвердевает. Брайан слегка вздрагивает и почти неслышно стонет на выдохе.

Я медленно наклоняюсь и провожу по теплому комочку плоти кончиком языка, потом еще раз, еще, беру в губы, легонько потягиваю. Брайан прижимает мою голову к груди, и я опускаюсь в его объятия, придавливая всем телом к раскинутой драпировке.

Когда он переходит поцелуями на мою шею, у меня вырывается стон, и я сжимаю его в объятиях, ощущая нахлынувшее возбуждение, жгуче-алой пеленой встающее перед глазами, так что я просто прикрываю веки и позволяю себе и ему – все.

Мы все равно перешли грань.

Брайан тащит с меня рубашку, лениво-нетребовательно, что странно, если он изголодался по мне хоть в половину так же, как я по нему.

Мне ощутимо не хватает наших прикосновений, каждую секунду, даже когда он на миг выпускает меня, чтобы полностью раздеть. Когда наши члены соприкасаются, я непроизвольно трусь о его бедра, и Брайан крупно вздрагивает, стискивая мои плечи до синяков, но не мешая мне задавать ритм.

Я говорил, что мы поменялись ролями? Так вот он, по-моему, сейчас совсем не прочь окончательно ими поменяться. Но мне нужно не это.

Мы прижимаемся вплотную, на коже остаются следы от смазки, прозрачной, блестящей. Ни резинок, ничего…

Мы рехнулись.

Какие грани?

Мы зашли так далеко, что их и не видно уже.

— Пойдем в постель, - шепчу я.

И мы так и делаем.

~~~

1. Жерико Теодор (1791 — 1824), французский живописец и график.

2. "Множество ангелов могут танцевать на острие иглы." Приписывается Фоме Аквинскому (1225 или 1226-1274)

3. В живописи и графике оттенок тона, выражающий (в соотношении с другими оттенками) какое-либо количество света и тени. Применительно к колориту в живописи термин служит для обозначения каждого из оттенков тона, находящихся в закономерной взаимосвязи и дающих последовательную градацию света и тени в пределах какого-либо цвета.

4. Пикассо перерисовывал одну и ту же красавицу-натурщицу много раз, и с каждым разом изображение становилось все менее реалистичным, пока один из друзей художника ни сказал: "Ну и красавица! Да это свинья в кубе получилась!". По легенде, отсюда появилось название живописного направления "кубизм".

Jamais vu

Он стонет, когда я вхожу снова, и изо всех сил впивается пальцами мне в бицепсы. Хватка у него еще та, но я даже боли не чувствую, только дышу рвано и вжимаюсь губами в его шею, покусывая.

Он стискивает бедра, закинутые мне на поясницу, я отвечаю почти рычанием, вколачивая его в постель сильнее. Джастин тянет меня за волосы, чтобы я поднял голову и целует, не целует, а просто вылизывает рот, губы, подбородок…

Когда мы меняем позу, и он оказывается сверху, я, пользуясь тем, что руки оказались свободны, глажу его по груди, по соскам, по спине, ниже. Я касаюсь и обвожу пальцами то самое место, куда вторгаюсь, там где член растягивает податливую плоть. По телу Джастина словно проходит электрический ток.

Жар, темнота и влага… нас выносит практически одновременно.

А потом мы лежим, не глядя друг на друга, но продолжая соприкасаться плечами, пальцами, коленями… мы просто не можем оторваться.

Не знаю, хватит ли нас на еще один заход, но мысль о том, чтобы перестать чувствовать влажное жаркое тело рядом, кажется нелепой.