Я встаю и достаю чемодан.
Deja vu
Мы молчим всю дорогу до дома Питера и Гила. Вернее, я молчу. Питер время от времени отпускает какие-то фразы, по счастью, не требуя, чтобы я отвечал. Нас заносит на повороте, колеса идут юзом, и Питер с трудом выравнивает машину.
— Хоть цепи надевай на колеса, - говорит он, когда мы пробуксовываем в снегу. – Как будто я вожу машину не по Нью-Йорку, а по Сибири.
Я молча смотрю в окно. Снова и снова вижу перед собой лицо Брайана, когда я сказал ему… то, что сказал.
Наконец мы приезжаем, Питер пропускает меня внутрь, усаживает на кухне и греет на водяной бане воск. Я возражаю, что этого не нужно, но он лишь недовольно морщится.
— Джастин, твои руки – это твой хлеб.
Я послушно опускаю кисти в коричневую теплую массу.
Питер молча убирает беспорядок.
- Странные праздники в этом году, - тихо говорит Питер, как будто бы про себя.
- Да, - соглашаюсь я, хотя, скорее всего, мы разные вещи имеем в виду.
- Ты не можешь простить его?
Он не год, конечно, имеет в виду.
- Могу, - отвечаю я практически спокойно, - может быть, мне этого даже хочется. Но я не знаю, нужно ли мне прощать его.
— Когда мне было двадцать, и я был максималистом, - замечает в ответ Питер, - то считал, что ничего нельзя прощать. Когда мне стало тридцать, и я приобрел некоторый опыт в отношениях, то решил, что любимому человеку можно простить все. Теперь, когда мне исполнилось сорок – я знаю, что есть вещи, которые нельзя простить. И иногда эти вещи могут казаться незаметными, незначащими для окружающих, но для тебя быть решающими. Это предательство… и им может оказаться и слово, и взгляд, и жест.
— И его нельзя прощать?
Он пожимает плечами.
— Поступок не меняет человека. Это тот человек, которого ты знал, оказался способен на такой поступок.
— Люди не меняются, - соглашаюсь я задумчиво, – но он изменился…
- Если ты сейчас намекаешь, что он не человек, то это уже слегка перебор, - замечает Питер. – Запусти охотничью собаку в любой ночной клуб, и ты спугнешь десяток таких «брайанов» самого разнообразного пола, возраста и ориентации.
Возможно, это не совсем так, но у меня сил нет возражать.
- Я не могу решить, что мне делать, - наконец, признаю я. – Моя любовь в семнадцать была намного бесстрашнее, чем сейчас.
- Так и должно быть, Джастин. Появляется опыт, появляется рассудительность... Один пугает тем, что уже происходило, вторая - тем, что может произойти. Есть многое, на что легче решиться в семнадцать лет. С другой стороны, мой отец говорит, что в его возрасте он может не бояться уже ничего… Это приносит свободу.
- Сколько ему?
- Семьдесят пять будет в январе, - улыбается Питер.
- То есть мне попросить, чтобы Брайан вернулся лет через пятьдесят? – уточняю я и тоже не могу сдержать улыбку. – А что ты думаешь, Питер? О нас?
- Я? – он поднимает голову. – Я думаю, он совершил преступление, приучая семнадцатилетнего мальчика к мысли о том, что секс без любви – это нормально. Я думаю, это кармическое наказание. Я думаю, это инопланетяне. Какая вообще разница, что я думаю, Джастин? На самом деле, в жизни все меняется. Время течет сквозь пальцы вместе с хорошим, вместе с плохим. Когда я встретился с Гилом – на улицах Парижа можно было по полной получить, просто держась с парнем за руку. Сейчас все не так – зато теперь, когда я приезжаю домой, в Булонском лесу мне бывать уже страшно.
— Сколько вам было, когда вы встретились? – интересуюсь я, радуясь, что могу спросить хоть о чем-то, не касающемся меня и Брайана.
— Мне двадцать три, Гилу – двадцать пять.
Если я ничего не путаю, они отпраздновали двадцатилетие года два назад. Они живут вместе, они работают только вместе, вместе выставляются… Я бы рехнулся, если бы прожил так с Брайаном двадцать лет. Если бы, конечно, мы не поубивали бы друг друга еще раньше.
— А где Гилберт? - кстати спрашиваю я, вспомнив, что не видел его на свадьбе.
Питер морщится.
— В Париже. Аэропорт опять не принимает. Это наш первый новый год порознь.
— Вы всегда счастливы вместе?
— Довольно часто. Во всяком случае, нам никогда не хотелось разойтись. Хотя иногда мне хочется схватить его за шиворот и бить камерой по голове. Но я справляюсь с собой. Во-первых, объектив – штука дорогая, а во-вторых, Гил сильнее меня.
— Мне кажется, все должно быть проще… - признаюсь я. - Не так, как у нас.
— Просто? – переспрашивает Питер. – Просто не бывает никогда. Если вы созданы друг для друга, на вас выльется столько же дерьма, сколько и на всех остальных. Только вы это выдержите. Вот и вся разница.
Созданы ли мы друг для друга?
Ну, если считать по количеству дерьма – то наш союз просто благословлен на небесах, не иначе.
Питер вздыхает, помогает мне отскрести сливово-красный воск от рук и выкидывает его.
— Он того стоит? – вдруг спрашивает Питер.
— Не знаю, - обреченно качаю я головой. – А как это понять?
Он пожимает плечами.
— Кто-то считает, что если ты задаешься таким вопросом, значит уже определенно стоит. А кто-то говорит, что раз ты не уверен – значит, нет. Думаю, это индивидуально.
— Мне не хочется причинять ему боль…
Питер с грохотом захлопывает ящик.
- Джастин, ты должен решить, что делать для себя! Реши, что ты хочешь и надейся, что вы сможете стать счастливыми… вместе или нет. Забудь о нем и выбирай сам. Эгоистично.
- Не могу, - возражаю я, - он мне, знаешь ли, не чужой все-таки.
Более чем.
Питер качает головой.
- Ты ничем не причинишь ему сейчас такой боли, как своими постоянными колебаниями.
Колебания… Интересно, если с утра мы замечательно занимаемся любовью на всех горизонтальных поверхностях, а вечером я заявляю, что не желаю его даже видеть – это можно считать колебаниями?
Я катаю между пальцами крупинки воска и не отвечаю. Питер тоже больше не заговаривает, стелет мне в гостевой и оставляет наедине со своими мыслями.
И вот так, почти в отчаянии, на чужой кровати и безо всякого представления, что мне делать с нашими жизнями, я встречаю новый год.
