Питер легко касается моего плеча и протягивает бокал шампанского.

— С чего такая забота? – уточняю я.

— Мне не хотелось – Уолт заставил, а ему сегодня отказывать нельзя, - он молчит, а потом смотрит на меня в упор. – Мы неважно начали с тобой… и ты мне в любом случае не нравишься.

— Да и ты мне не особо, - пожимаю я плечами, отпивая шампанского.

— Но нам видимо придется найти общий язык.

— Это еще зачем?

— Джастину это будет приятно, - просто отвечает он.

Я раздумываю пару секунд.

- Давай я просто скажу Джастину, что мы отлично ладим, и тогда не будем, бл@дь, заморачиваться насчет дружеских отношений?

— Идет, - тут же соглашается он с энтузиазмом и добавляет после паузы, - может ты и не так плох, как тебе нравится казаться…

Джастин заметил, что в Нью-Йорке никому ни до кого нет дела – но он может гордиться. До его счастья явно всем есть дело.

Солнышко стоит ко мне вполоборота и, качая головой, что-то кратко отвечает парню рядом. Я обнимаю Джастина сзади за талию и чувствую, как под моими руками его тело отпускает напряжение.

— Это мой танец, - говорю я и утаскиваю его на танцпол.

Мы нередко танцевали вместе, но нечасто по-настоящему вдвоем. Он прижимается ко мне, закидывает руки на шею, и мелодия медленно уносит нас. Огни переливаются, чужой смех и болтовня исчезают. Мы мягко соприкасаемся губами. Я прижимаю его еще крепче, пытаясь как-то выразить, что чувствую, и Джастин опускает голову мне на плечо, прижимаясь губами к шее.

Я пытаюсь полнее запомнить это ощущение его тела в своих объятиях, вобрать в себя это тепло, запах, вкус его поцелуя.

Я думаю о том, что, бл@дь, сделал все, что мог - просто все, что мог - чтобы разрушить это.

Он тоже не раз мне помогал в этом.

Я думаю, что мы могли и не встретиться на Либерти-авеню. Это страшно.

Он мог уйти в ту ночь… Или в любую другую ночь.

Я мог не прилететь в Нью-Йорк.

Он мог отказаться говорить.

Мы могли это все потерять.

И из-за чего?..

Я привлекаю его еще ближе в объятия. Мы больше не танцуем, застыв где-то с краю зала. Я целую его губы, щеку, скулу и шепчу на ухо, просто потому что должен, не могу иначе:

— Я люблю тебя... Я, бл@дь, так тебя люблю…

Еще не успев открыть глаз, чувствую, как Джастин каменеет в моих объятиях и в следующий момент отталкивает меня.

Deja vu

- Элайса, - весело и пьяно говорит Роберто, излишне бурно жестикулируя, - ты, дорогая, рисуешь глазами – и это плохо. Вот Джастин – молодец, он рисует сердцем. Спиро – тоже недурно, он рисует воображением. А ты, Чакки, - обращается он к стоящему рядом со мной молодому художнику, - рисуешь мозгами – это еще хуже, чем глазами.

- А чем рисует сам Роберто? – с немного снисходительной усмешкой интересуется Питер.

- Своим детородным органом, - цинично отвечает Элайса.

Роберто галантно салютует ей бокалом.

- Я не только рисовать им умею, дорогая, ты ведь знаешь.

Он не улыбается, и она тоже. Мне не хочется даже смотреть на них сейчас, но я невольно оглядываюсь, чтобы посмотреть, не слышит ли нас часом Уолт. Не то, чтобы он не знал, конечно, но тем не менее…

По счастью, Уолта я вижу рядом с Брайаном на другом конце зала.

- По качеству примерно так же, как рисовать, - наконец улыбнувшись, отвечает Элайса.

- Хочешь заставить меня ревновать? – принужденно мягко спрашивает Мариса, глаза у которой сверкают совершенно неестественно.

- Не ревнуй общественное мыло, детка, - тут же говорит Элайса, которую отчетливо «несет». – Нервы целее будут.

- Хватит… - морщится слегка протрезвевший Роберто. – Мариса…

- Мариса?! Мариса?! – неразборчивым яростным шепотом взрывается она. – Она права, она права, мудак, слышишь?

Рядом со мной Питер произносит ее имя, но остановить очередной приступ уже нельзя, мы все это знаем. В тихом невнятном голосе Марисы прорезается сильнейший мексиканский акцент, и она буквально выплевывает слова в лицо своему мужу.

- Ты – бездарность, серая, тупая бездарность… тупая… и даже этой штукой рисовать ты толком не умеешь, понял? И ты все еще тянешь, тянешь это чертово время, и не думаешь… не думаешь… а думать пора – время, оно идет, оно убегает, оно не станет тебя ждать, мудак…

Элайса неприметно убирает с ближайшего столика бутылку вина. Если Марису в этом состоянии хоть немного задеть, ей ничего не стоит раскроить кому-нибудь этой самой бутылкой голову. А никто не знает, что сейчас ее может задеть.

- Беги, мудак, беги, время, оно все равно отрежет тебе яйца… - тяжело дыша, уже еле слышно говорит она и изо всех сил швыряет в Роберто свой полупустой бокал с шампанским, метя в лицо. Янтарная жидкость выплескивается, стекло вдребезги бьется о пол.

Ее муж уклоняется, заламывает ей руку, выдает Марисе тяжелую пощечину и тащит женщину к выходу. Все занимает не более нескольких секунд, и в нашу сторону в шумном зале даже никто не оборачивается.

- Она рано перестала пить свои таблетки, - произносит досадливо Элайса, которой, кажется, слегка неловко, и уходит.

Питер качает головой и поворачивается ко мне.

- Любовь – странная штука… С тобой все в порядке? Ты побледнел.

- Я вдруг «Песочные часы» вспомнил… - машинально отвечаю я, - Марисы… с позапрошлой выставки. Так и стоит перед глазами.

- Не надо, - улыбается Питер, - это больная живопись.

Но я все равно вижу изломанные кукольные конечности, раззявленный в беззвучном крике рот, разрезанный до ушей, окровавленный песок, засыпающийся внутрь, и огромные вылупленные глаза, на которых сидят мухи. Тот, кого время поймало в стеклянный колпак.

- Может мне пойти к ним? Помочь успокоить Марису? – спрашивает Чакки, но я отрицательно качаю головой и тут же чувствую, как сзади мне на плечо ложится знакомая рука.

На секунду напряжение отпускает меня, но вслед за ним по спине ползет холодный пот и какая-то мерзкая слабость. У меня вообще неясное гадкое чувство от увиденного.

Мне кажется, было бы лучше, если бы мы застряли где-нибудь в дороге и не попали сюда. Я должен быть рад за Уолта и Элайсу, и я рад, честное слово, но все равно… вся атмосфера, чужое счастье и сбывшиеся мечты, да еще и Брайан рядом… Мысли лезут в голову… о времени, о том, что было полтора года назад, и мне никак не отделаться от них.