Я по обыкновению потихоньку обхожу выставленные работы, чтобы оценить, что она нарисовала нового, а еще часть работ возвращается с выставок, часть из частных коллекций: у Элайсы есть привычка переписывать готовые вещи. Не знаю, как именно хозяева картин относятся к ее привычке создавать авторские копии, но еще Мунк<sup>1</sup> говорил, что картина – не кирпич, и владелец покупает лишь право заботиться о ней, не более того. Поэтому художники и берут с покупателей столько денег – иначе заботиться было бы неинтересно.
Я прекрасно обхожусь мольбертом или даже этюдником<sup>2</sup>, а Элайса предпочитает станки. Ничего удивительного тут нет – станок в сложенном виде имеет высоту под три с половиной метра, а раскладывается еще в два раза выше. Элайса действительно любит масштабные вещи. Работать над ними, на мой взгляд, неудобно и, если живопись вообще подразумевает легкость, то масштабная живопись – каторжный труд, и это не говоря уже о совершенно другом распределении пропорций.
Мне нравится создавать более интимные вещи. Не те, которые замахиваются на мироздание… да-да, и космогония меня тоже никогда не привлекала.
Элайсе нравятся мифы и галактики…
Я смотрю на установленную в станке работу, на которую наложена крупноячеистая сетка.
— Это для чего?
— М? – отзывается Элайса. – Это этюд к панно.
— А сколько оно будет в натуральную величину?
— Около пятидесяти квадратных метров, если заказчик не передумает.
Присвистываю.
— Я бы рехнулся.
Элайса смеется.
— Такая живопись как анальный секс, Джастин. Чтобы получать кайф, этим надо заниматься регулярно.
Дело не только в самой работе – такой заказ означает, что художнику придется выпасть из обоймы аукционов и выставок не меньше, чем на год. Мало кто может себе это позволить.
Не говоря уже о том, готов ли морально заказчик к тому, что получит. Элайса весьма вольно обращается с чужими пожеланиями. Во всяком случае, мы еле успели отговорить ее год назад, и детский центр все же не получил изображения Кастора и Поллукса в возможно верной, но весьма откровенной трактовке.
— Джастин, у меня тут наметилась выставка… - вдруг говорит Элайса, затягиваясь сигаретой. - А ты знаешь, что масштабные картины плохо смотрятся рядом – они друг друга подавляют. У тебя не найдется чего-нибудь выставить, чтобы разбить? Ты, в общем, неплохо подходишь по гамме и по размеру.
— Да, - торопливо отвечаю я, удивленно глядя на нее, - да, конечно. Я определенно что-нибудь найду. Обязательно.
Она кивает.
Я действительно ценю такие знаки внимания. Однако, полагаю, в первую очередь, это действительно больше связано с цветовой гаммой и размером, а не с ее отношением ко мне. Элайса ничего не любит больше живописи.
Хотя с другой стороны, в ее последней Галактической Фантасмагории, если присмотреться, лицо Уолта повторено не менее семи раз, и это вряд ли связано лишь с тем, что он лучший натурщик в Нью-Йорке. Как и то, что для своей серии легендарных Любовников Элайса рисовала с Уолта и Париса, и Елену.
Постепенно народ расходится и, как в каждую нашу встречу, остаются только художники, ну и те, кому как Брайану, не повезло прийти с художником. И Мэтт. Мы рассаживаемся на полу в импровизированный круг, я устраиваюсь рядом с Брайаном и даже машинально тянусь к его руке, но вовремя спохватываюсь и отдергиваю пальцы.
Мы говорим об искусстве и о сексе. Возможно, кого-то удивит логика, но я не могу ее объяснить – просто об искусстве и о сексе мы вообще говорим чаще всего.
— Она говорит, что рисует цветы, - перемывает Элайса кости какой-то попавшей ей на язык художнице, - но на самом деле все видят, что это вагины. Вам не кажется, что натуралка, рисующая женские киски в натуральную величину – это странно?
Роберто и Мариса оживленно обсуждают, кто из них ниже пал – Роберто, выставляющийся на академической выставке, или Мариса, пославшая картины в аукционный зал – и в итоге приходят в выводу, что Чакки Мистресс уж точно полный бездарь и халтурщик.
Так уж заведено, что когда встречаются двое художников – они начинают ругать третьего.
— Был на выставке Люка… он говорил, что целый месяц на Ибице только и делал, что писал эти картины, - замечает Гилберт со своим мягким прононсом. – Судя по результату – лучше бы он весь месяц кого-нибудь трахал.
— Думаешь, там результат был бы лучше? – спрашивает своего партнера Питер.
— Определенно: чем больше он тратил бы времени на это дело, тем меньше его оставалось бы на живопись.
— Я позировал пару раз Люку… - замечает прикуривающий от зажигалки Мэтта Уолт, - каждый раз после этого носил ортопедический воротник. Хотя никто не переплюнет Элайсу. Ты довела меня до воспаления мышц, заставляя позировать по колено в озере прошлой осенью.
— А Тициан спустил на натурщика свору собак, чтобы написать Актеона, - пожимает плечами художница. – Тебе еще повезло.
— Я делал рисунок с натурщика из академии, - говорит Спиро, - «Летящего Гения» - он должен был стоять на колонне на одной ноге. Ушел всего на полчаса, а его и след простыл…
Спиро – наш признанный неудачник, что очень странно, потому что публику его фовистические работы веселят.
Мелинда, поэтесса, которая сидит рядом со своим парнем вся в дыму от его сигары, говорит что-то о любви с первого взгляда, встряхивая высветленными кудрями. Если бы мне хотелось нарисовать ангела – я, пожалуй, взял бы на эту роль именно Мелинду с ее слегка раскосыми глазами и высокими скулами.
Возможно, когда-нибудь я так и сделаю.
- Я верю в любовь на всю жизнь, - пожимает плечами Питер, - но не с первого взгляда. Это обычно – просто вспышка, влечение, страсть… Любви требуется время и общение.
- Точно, - подтверждает Элайса, - взять, например, Мэтта. Мы познакомились – я сбила его машиной – и это чувство, которое я ощутила с первого взгляда, оно не было еще любовью. Вот позже, когда он подал на меня иск в двадцать тысяч, я поняла, что начинаю влюбляться.
- Ты мне их, кстати, до сих пор не выплатила, - замечает Мэтт, заботливо подливая Уолту вина.
- Ты заработал на продаже моих картин во много раз больше.
Мэтт кивает, признавая этот факт.
— Ты слышала, что критик из «Times» написал на твою работу, которую на этом аукционе обозвали «Ангел»? – переводит разговор Гилберт. – Он полстатьи посвятил «невинности, сквозящей в каждом изгибе светящегося белоснежного тела». А когда Брумберг выставлял ее как «Люцифера» два месяца назад, тот же критик написал о «похоти и тьме в глазах». Он даже не заметил, что это одна и та же картина.
