— А хочешь еще и мой подарок? — спрашивает он у меня после ужина, и я сразу же начинаю искать подвох.
Проблема в том, что я, конечно, хочу. И его подарок, и еще сто подарков. Мне кажется, что, если бы мне дали вагон конфет «Коровок», я бы их все слопала очень быстро, пока братец не прибежал.
— С чего бы это ты мне отдал свой подарок? — хмурюсь я.
— Я не говорю, что отдам его просто так, — пожимает плечами он. — Можешь выиграть его у меня.
— Как? — уровень оптимизма в голосе — ноль. — Ты же сильнее.
— И что? Тебе со мной не придется драться, — «утешает» он.
Драться с братом я не люблю, потому что шансов у меня нет. Я люблю жаловаться на брата, потому что тогда мои шансы резко повышаются — папиными руками от меня братику доставалось, это да. Главное, потом хорошо спрятаться.
— А что же тогда? — осторожно интересуюсь я.
Честной игры я не жду, но отчего бы не послушать, что скажет старший товарищ. Конфет-то хочется.
— Если ты не будешь спать всю ночь, я отдам тебе свои конфеты, — говорит он, заставляя меня задуматься.
Не спать — это я теоретически могу. Чего тут сложного — нужно просто держать глаза открытыми. Братец не спать не может, это я знаю. Он всегда спит по утрам, его добудиться невозможно. Мама так его и называет — «Сплюхин». Шансы, конечно, есть.
— А как ты-то узнаешь, что я не спала? Я скажу, что не спала, а ты скажешь, что спала. И все?
— Я не совру! — обижается брат, но я только топаю ножкой.
— Соврешь, соврешь. Всегда ты врешь.
— Давай тогда так. Ты ложись спать со своими конфетами. Да, прямо бери их к себе в постель, чтобы я не достал. Если ты продержишь их в руках до утра — я отдам тебе свои конфеты.
— В смысле? Как это — продержу в руках?
— Ты же не собираешься спать? Ну да? — я киваю. — Тогда я не смогу их у тебя забрать так, чтобы ты не заметила и не завопила.
— Это да, — соглашаюсь я.
Тут братец прав. Вопить я умею так, что весь дом сбежится. И все же что-то меня беспокоит, и я молчу, не зная, что делать. Получить вторую коробку, конечно, заманчиво, но первая — вот она, в моих руках. И ее можно слопать прямо сейчас. Она — моя.
— Чего ты молчишь, а? Ты же ничем не рискуешь. Ты же знаешь, я сплю как убитый. Ну что, по рукам?
— По рукам, — пробормотала я, и брат, для пущего эффекта, протянул мне свою ладонь, а затем разбил наше рукопожатие.
Прямо как взрослые. Уже когда наши руки разлетались в стороны, я пожалела о том, что поспорила. В тот момент, когда мне стало нельзя есть конфеты, мне захотелось их с чудовищной силой. О, моя «Коровка», о, сладкая вафелька. Ничего-ничего, нам бы только вечер простоять, да ночь продержаться. Все они будут моими.
Утро подкрадывается незаметно, и я поверить не могу тому, что за окном уже совсем светло. Я же не спала, я смотрела на обои на стене! Я подскакиваю в кровати, оглядываюсь, и тут сердце мое холодеет. Коробки нигде нет. Там, где она лежала, так надежно укрытая моими объятиями, теперь только пустота. Он не мог! Невозможно! Как это так, он же спит как убитый! Я вскакиваю и босиком бегу через всю квартиру, а слезы уже текут реками по щекам. И я ору или, скорее, вою.
— Отдай! Отдай! Ты специально жулил! Где моя коробка?! — слова выпадают у меня сами собой, текут вместе со слезами.
Брат сидит на кухне, улыбка его широка, лицо довольное, он болтает ногами. Я подлетаю и принимаюсь колотить его по коленкам, на которых видны следы каких-то ссадин и царапин. Володя отвечает мне тем же. Я пытаюсь оцарапать его, мне хочется хоть как-то отомстить за его «предательство». Не знаю, почему, но я чувствую, это именно «предательство», хотя технически…
— Таня, Таня, успокойся, что случилось? — родители подлетают к нам и разнимают наш шипяще-ревущий клубок.
— Он у меня подарок забрал! — кричу я, наплевав на необъективность такого заявления.
— Она мне его проиграла.
— Володя! — строго говорит папа. — Ты что, забрал подарок у младшей сестры? Как тебе не стыдно, ты же большой мальчик!
— Но она… но мы… — брат в растерянности, а на моих губах появляется легкая улыбочка, которую я пытаюсь скрыть.
Папа — мой герой, он всегда приходит мне на помощь, спасает меня из башни дракона, а дракон — как раз брат и есть.
— Мы поспорили.
— Что вы там поспорили? — раздраженно спрашивает папа.
— Что если Танька ночью спать не будет…
— Ага, понятно, — обрывает его папа. — Ты хоть понимаешь, что это нечестно?
— Да почему? — возмущается брат. — Она сама согласилась.
Разговор окончен.
— Господи, Володя, ей же всего шесть лет!
Этот аргумент совершенно не убеждает моего брата, но мне он нравится. Я младше, я девочка, я хочу назад мои конфеты. И сейчас все шансы за то, что я получу их, а братцу еще и достанется. И тут, когда я почти уже праздную победу, брат наносит ответный удар.
— Я их уже съел! — объявляет он с вызовом. — Потому что они были — мои. Я до двенадцати не спал, чтобы их выиграть!
— Как! — изумление плавно перетекает в отчаяние, потому что, если мой брат уже успел слопать все два подарка, тут даже папа бессилен.
— Ты с ума сошел? — вмешивается мама. — Да у тебя в животе все слипнется. Ты что, не понимаешь, что так нельзя. Это вредно!
Его здоровье — последнее, что меня волнует. Если в животе у брата слипнется — так ему и надо. Я бегу обратно в комнату, утешая себя призрачной надеждой, что он соврал, что конфеты все еще где-то там, в глубинах его незаправленной постели. Но надежды тщетны: я нахожу две пустые коробки и кучи фантиков, брошенных в явной спешке.
Брат не рассчитывал на справедливый суд, поэтому, зная, что все может сложиться не в его пользу, сразу слопал весь выигрыш. Сказать, что я была раздавлена, — это ничего не сказать. Мне было совершенно наплевать, кто из нас прав, а кто нет, и накажут братца теперь или нет. Я осталась без новогодних конфет, которых ждала несколько месяцев. Трагедия новогоднего масштаба.
Тогда, во времена моего детства, купить конфеты просто так, зайдя в магазин пешей доступности, было категорически невозможно. В ту пору и магазинов-то пешей доступности не было. Вместо них — универсамы, а там — очереди за маслом и колбасой. Конфеты мы получали только по каким-нибудь специальным поводам. Таким, как детская новогодняя елка, например.
Я была раздавлена и убита горем. Я ревела и отказывалась кушать кашу. Я не пошла гулять. Так глубоко переживать из-за горстки конфет мы можем только в детстве. Я просто не могла поверить в то, что со мной произошло такое. Когда папа с мамой поутихли, брат посмотрел на меня взглядом победителя по жизни и изрек:
— Ябеда!
— Как ты их забрал? Ты меня усыпил!
— Ничего я не делал. Просто ты — малявка-сикильдявка, — обозвался он, и я разревелась еще больше.
Постепенно я приходила в себя. Детское горе — неглубокое, может быть смыто любой набегающей на берег волной. Мама принялась за «Наполеон», самодельный торт, который она делала только на Новый год. Процесс приготовления этого торта завораживал меня, мне нравилось смотреть, как мама яростно замешивает тесто, как раскатывает коржи и моментально запихивает их в раскаленную духовку, от которой жар так и пышет.
— Отойди, оглашенная, обожжешься! — ворчала мама, потому что от меня на кухне не было никакой пользы, одна суета и рассыпанная по полу мука. Потому что я тоже хотела месить тесто, но руки не слушались, не были такими же ловкими, как у мамы. Она не ругалась. Так, чуть-чуть бурчала.
— Можно корочку! Можно корочку? — прыгала я, когда поджаристые коржи выныривали обратно, горячие, румяные, пресные. Мама обрезала их, чтобы получить ровный прямоугольник, а я потихоньку воровала у нее из-под рук обрезки. Самое вкусное было — когда торт уже пропитывался кремом из сгущенного молока и взбитого масла. Тогда оставшиеся обрезки перемалывались в крошку, перемешивались с остатками крема и выкладывались сверху в качестве украшения. Эти крошки были невыразимо вкусными. Только в детстве что-то может оказаться настолько вкусным. Сколько я потом ни пробовала самых разных вкусностей, а такого, как мамины крошки для «Наполеона», — нигде и никогда.
