— Эта и в Селище не ударила бы в грязь лицом. В другом случае говорили:

— Жаль, что здесь на нее и смотреть-то некому. Вот в Селище, там бы она свое взяла!

Селище! Да, да, Селище, великая ярмарка невест! Выставка красоты, на которую съезжаются отовсюду с одной целью — «выбрать».

Отсюда и пошел обычай, что красивые вдовушки, отбыв положенный год траура после смерти мужа, если могли, перебирались жить в Селище. А молоденьких, розовощеких девушек-красавиц родители сами отсылали в Селище, устраивая их, кого в услужение, кого на полный пансион или к родственникам.

Так что куда там — переведутся! И до конца света не переведутся красавицы в селе Селище!..

Вот только король так и не приехал. Он, видно, забыл совсем о том, что существует такое село на белом свете. Старел, голова другими делами была занята, иных хлопот было много: с врагами внешними, которых он в конце концов одолел, а еще больше с врагами внутренними — со своей же венгерской знатью, которую ему так и не удалось одолеть.

А они были куда опаснее первых. Нет, о Селище я уже и не говорю (хотя и там — вы теперь сами знаете — они бесчинствовали). Селище — мелочь, которую можно было бы и простить, но ведь, как говорится, «весь мир стонал в когтях олигархии».

Рассказывают же, что король Франции Генрих III даровал графам Буала привилегию, согласно которой они во время охоты в особенно холодные зимние дни имели право заколоть трех-четырех крепостных егерей, чтобы в их теплой крови отогреть свои озябшие руки и ноги. И благородные графы не раз пользовались этой привилегией. Ведь, боже милостивый, Робеспьера, Марата и Дантона еще и не видно было в тумане грядущих времен!..

Да и у нас тоже аристократия своевольничала, силой вымогала у короля привилегии и давила, мучила, поедом ела народ. Но в одном из трансильванских дворов с украшенными шпилем воротами в эти годы уже бегал, резвясь, белокурый мальчонка, который, придет время, и появится под стенами феодальных замков и крепостей во главе вооруженного косами разъяренного крестьянства *.

А пока королю одному приходилось тягаться с магнатами. Как только наступал мир, место внешнего неприятеля заступали они. Но, поскольку все годы царствования Матяша были полны войн, не мог он обойтись без их помощи.

Так, постоянно окруженный врагами, — и в мирные дни, и в годы войн, — забыл король про Селище, вероятно, никогда и не вспоминал о нем.

Лишь один-единственный раз попалось ему на глаза это название, неожиданно вынырнувшее из глубин великих событий. Его величество тогда правил страной уже из Вены *. Палатин предоставил ему на рассмотрение проект, подробно излагавший мирные условия, предложенные турецким султаном.

Среди множества пунктов турецкого проекта Матяш встретил и такой:

«…Его величество султан уступает все находящиеся в его руках венгерские крепости с их владениями, желая взамен только один населенный пункт в Трансильвании — село Селище».

— А это еще что такое? — спросил удивленный король. — Или он с ума спятил? На что ему одно это село?

Палатин улыбнулся:

— Что ж, ваше величество, знает кошка, где сало положено! Султанские лазутчики пронюхали, что в Селище живут красивейшие женщины и девушки мира, так что султан сможет беспрерывно пополнять и освежать свой гарем.

Король с шутливым упреком покачал головой.

— И вы, сударь, до сих пор скрывали от меня это?

— Зато сейчас, после того как я сообщил вам… — вывернулся палатин.

Король, сидевший в своем кресле, украшенном львиными головами, вместо ответа только показал на свои ноги, укутанные до самых колен в теплое одеяло.

— Вот с кого ответ спрашивай. Ответчиком была его подагра.

1901

 Перевод Г. Лейбутина

Разбойников, с которыми в свое время не могли совладать комитатские власти, осилили дурные женщины, изгнавшие их, по крайней мере, из литературы. Ныне рассказы о разбойниках у нас уже в диковинку. И не потому совсем, что перевелись разбойники (тогда бы ими снова занялись любители редкостей — писатели), а потому, что женский грех, разврат, расцвел вдруг таким пышным цветом, что писатели попросту не успевают его изобличать. Неиссякаемая эта тема, и какая модная к тому же! Если бы сейчас вдруг случился новый всемирный потоп и современный Ной, спасая книги нашего века, собрал бы их в своем ковчеге, будущее человечество, прочтя их (если бы оно осилило столь тяжкий труд), пришло бы к неизбежному выводу, что смытый потопом мир был, собственно, огромным домом терпимости.

Наша художественная литература, по-видимому, все еще переживает пору детства, так как все еще тешит себя одними и теми же, похожими друг на друга как две капли воды куклами. Действительность она попросту искажает, а не воспроизводит в ее истинном виде. И во всем преувеличения, одни только преувеличения! Что толку, если новые, порой даже сильные, течения в литературе освобождают ее от одной крайности, если она тут же бросается в другую.

В старинных романах разбойники, герои, витязи и короли перебили такое множество народу, что мир наш уже давным-давно должен был обезлюдеть. А в новейших? Ну, о них я уже сказал свое мнение.

Впрочем, раздумывать над этим — бесплодное занятие. Моя цель написать небольшой рассказ о жизни нашего края. Так сказать, похвальное слово в честь нашего собственного разбойничка-палоца *. Нужно же очистить его, нашего лихого бетяра *, гулявшего на берегах Кюртёша, от той дурной славы, которую создали ему местные летописцы и новеллисты.

Разбойник этот, Кальман Круди, происходил из добропорядочного семейства (мне думается, он принадлежал к дворянскому роду Кери) и стяжал себе известную славу в своем ремесле. А писатели, когда у них возникает нужда в каких-нибудь разбойничьих эпизодах, выхватывают наугад первое пришедшее им на память имя, — хотя бы того же Круди, и, не долго думая, приписывают ему действия одновременно и беспощадного Патко, и грубого Марци Зёльда, и коварного Яношика.

Между тем Кальман Круди был разбойником совсем другого сорта — благородным и галантным, во всяком случае, не менее благородным, чем его французский коллега Картуш. Он никогда не убивал. Палоц убивает только из-за любви да в драке (под влиянием злого духа по имени Палинка). Воровством Круди тоже не занимался. Если люди не согласны были отдать необходимые ему ценности добровольно, он отнимал их силой, рискуя при этом собственной жизнью. На окрестное население он налагал дань, а в случае отказа выплатить ее применял меры принуждения. Словом, поступал точно так же, как поступает король. А кроме того, он досаждал властям и разными другими проделками, как достойными, так и не заслуживающими здесь упоминания.

Обретался он в огромном, раскинувшемся на много миль во все стороны Рашкинском лесу, в котором у него была вырыта пещера — отличный жилой дом из нескольких комнат с кладовыми и несколькими потайными выходами. Лес — верный друг разбойника; он снабжает его всем необходимым; дичь сама идет к вольному молодцу на вертел, цветы сами напрашиваются, чтобы украсить его шляпу, проезжие купцы целыми сундуками везут для него ткани и иные товары, а собирающие в лесу грибы девицы и молодицы одаряют беднягу-разбойничка поцелуями. Ну, а если кто подобру-поздорову не захочет поделиться с ним чем-то, он и силой возьмет, без лишних разговоров. Так-то вот! И об этом рассказывали в округе великое множество всяких страшных-престрашных историй. Лес-то помалкивал, он, можно сказать, сообщник-укрыватель. Но ведь стоит молодушкам пойти в лес по грибы, как туда же тотчас спешат и старухи за хворостом, которые слабыми своими глазами ухитряются даже сквозь густую чащу ветвей разглядеть, что делается в лесу.

Видят они, возмущаются (а может быть, завидуют!) и трезвонят потом обо всем виденном и невиденном…

Впрочем, тот урон, что Круди наносил престижу беспощадно преследовавшей его богини Правосудия (в основном — грехами по части Амура и Меркурия), он возмещал ей по-своему. Ведь совершись какое-нибудь коварное преступление на территории местного судебного округа (например, неизвестные люди ночью призвали священника якобы для того, чтобы исповедать умирающего, а отправили на тот свет его самого, или кто-то убил горбуна-писаря из Лешта и, вынув из карманов все его богатство — деньги и серебряные часы, сложил их у него на горбу), подозрение первым делом могло пасть на шайку Круди. И вот тут-то атаман брался за расследование преступления сам, выявлял действительных преступников и тем самым восстанавливал свою честь. Круди был очень ловок и горазд на выдумки. Ему, например, ничего не стоило выдать себя за бродячего мастерового или за нищенствующего монаха, исповедника горных пастухов, а то и за какого-нибудь странствующего художника или даже беглого солдата. И пока чиновники в соответствии с зазубренными ими правилами, на основании ошибочных предположений путались в ложных следах, выискивая преступников среди простого народа (который они толком-то и не знали), проворный Круди уже успевал побывать всюду, где надо, и все разнюхать! Распутав такое, пусть самое сложное, дело и описав его затем подробнейшим образом, он пересылал свой протокол следователю: «Привет вам от Кальмана Круди. Преступление же было содеяно тем-то и так-то».