Слуги, несшие зонтики, были все как на подбор красивые, стройные молодцы и, наверное, парни не промах, потому что их озорные взгляды обжигали нежные щечки красавиц ничуть не меньше, чем те самые солнечные лучи, от которых слуги защищали их своими зонтиками.

Этот короткий путь они использовали не только для того, чтобы пожирать красоток глазами, но сразу же завели с ними озорные разговоры:

— Неужто вам в Селище так нужны мужчины? Красавица Мария Шрамм, конечно, не ответила на дерзость и только просила, кусая губы:

— Ох, не спрашивайте у меня ничего! От такой жары, я, того и гляди, повалюсь без чувств.

— Если уж падать, милочка, то падай сейчас, в мои объятья, — продолжал озорные речи ее спутник с зонтом. — Потому что дальше тебя будет сопровождать другой слуга, с опахалом.

Мария улыбнулась и украдкой показала озорнику комбинацию из трех пальцев (женщина даже полумертвая способна ссориться):

— А вот этого не угодно?

Тот, что нес булаву, по дороге тоже несколько раз оборачивался и заговаривал с Анной Гергей:

— Ну как, сестренка, боишься короля?

Селищенская красавица состроила гримасу, но при этом стала лишь еще красивей.

— Ничего, не съест! — И тут же добавила: — Я ведь ни у кого ничего не украла!

Сопровождавший ее слуга с зонтиком наклонился к ней:

— Смотри, красавица, пока солнце сядет, ты еще много-много чужих сердец можешь украсть!

Тут снова обернулся носатый, с булавой:

— Я, право, и не думал, что в Селище так хорошо говорят по-венгерски.

Процессия очутилась под сводами дворца. Здесь возле колоннады трое слуг с зонтиками поклонились и исчезли. Один из них, проскользнув мимо носатого, тихо спросил:

— Ну, что скажете, ваше ве…

— Чш-ш! Попридержи язык. Дивные женщины!

— Никогда бы не поверил!

— Если все Селище такое, будущей зимой велю выстроить себе там замок!

— А я буду в нем комендантом, сударь!

— Ну, доверить женщин Добору — все равно, что козла огородником назначить…

Слуг с зонтиками сменили стройные пажи в белых шелковых, расшитых золотом кафтанах с опахалами из павлиньих перьев в руках. Теперь на каждую красавицу были устремлены сотни павлиньих глаз да еще пара пажеских. Опахала колыхались, порхали с шелестом в воздухе, создавая прохладный ветерок, столь приятный в знойной духоте. Ах, какой ты желанный, ветерок! Пусть и не настоящий, одна видимость, но, все равно, лети, будто ты всамделишный, освежай лица, хмелей от аромата роз, играй коротенькими кудряшками на шее, которые потому только и не угодили в косы и пучки, чтобы подразнить мужские очи, пококетничать с ними…

Под гулкими сводами по коридору наши гостьи прошли во второй этаж.

У лестницы их ожидали с тремя зелеными шелковыми паланкинами шестеро гусар в расшитых сутажом доломанах.

— Садитесь вот сюда, — распорядился длинноносый, показывая на паланкины.

— В эту клетку? — удивилась Вуца. — Что я, перепелка? Не сяду…

— Не перепелка, это верно! Глупый гусеныш, вот кто ты! Ты что ж, не знаешь, где ты находишься? Не боишься, что король тотчас же велит отрубить тебе голову? — затопал ногами Рошто.

— На что она ему, моя отрубленная голова?

Анна Гергей села в паланкин без возражений: на то получила она дома совет старого хитреца-деда; Мария тоже не сопротивлялась, тем более, что ветерок от опахала отлично помог ей прийти в себя. Тут уж и Вуца, видя, что подружки ее не боятся, прыгнула в паланкин, словно белка в клетку, и только тогда завизжала от страха, когда гусары подхватили носилки за ручки и легко, будто перышко, подняв на плечи, понесли их.

— Ой, господи, смотрите не уроните!

На втором этаже дворца находился большой рыцарский зал, увешанный оленьими рогами и оружием. Посредине стоял позолоченный трон. Здесь-то его величество и принял селищенских красавиц.

В королевском тронном зале, словно в храме или в могильном склепе, царила тишина, и шаги отдавались на мраморе пола удивительно торжественно.

Господин Рошто, чтобы успеть пробраться в первые ряды, помчался наверх, прыгая сразу через две ступеньки.

Носатый фактотум окликнул было его:

— Вы что, дяденька, тоже хотите войти?

— Еще бы! — отвечал Рошто, стукнув себя в грудь.

— А лучше было бы, если бы женщины одни пошли к королю.

— Почему же это?

— А вы бы тем временем со мной потолковали. Тут уж Рошто не выдержал и вспылил:

— Пусть с тобой, сынок, гром небесный потолкует. Меня мой хозяин, граф себенский, — коли доводилось тебе слышать про такого, — не к ногам, а к голове прислал. Я-то ведь здесь от лица самого графа, вместо него самого, значит. Так вот я и иду к голове.

— А вы знаете короля-то?

— Нет. Не случалось видеть. Потому и иду.

— Ну ладно, ступайте! Ведите своих женщин.

Из коридора гости попали в вестибюль, в четырех углах которого стояло по королевскому телохранителю с саблями наголо. Когда все четыре сабли одновременно взвились для приветствия, селищанкам показалось, что вокруг засверкали молнии.

Затем двустворчатые двери в зал распахнулись, и красавицы увидели окруженного блестящей свитой короля, восседавшего на позолоченном троне. На голове у него была украшенная перьями цапли пурпурно-красная шапка, на коленях лежала сабля, усыпанная драгоценными камнями. Остальные вельможи с обнаженными головами полукругом расположились возле трона.

Сколько впечатлений сразу! Даже для господина Рошто их было слишком много, а уж что говорить о женщинах! Старый, управляющий в замешательстве продвигался вперед нерешительно.

При виде женщин толпа придворных заколыхалась, зашевелилась, кое-кто вполголоса выразил свое восхищение, где-то звякнула сабля, зазвенела сбившаяся набок золотая перевязь на ментике. На рукоятях сабель, ментиках, головных уборах засверкало великое множество опалов, смарагдов и рубинов.

Король с улыбкой дал гостям знак приблизиться. Господин Рошто сделал еще три шага вперед и бросился на колени. Женщины последовали его примеру. И напрасно: стоя, эти стройные создания были куда красивее. Женщине не пристало преклонять колени; кланяясь, она становится похожей на надломленный у самой чашечки тюльпан.

— Встаньте, — ласково сказал король, и Михаил Рошто, поднявшись, начал по-латыни произносить речь, ту самую, что прошлый раз не получилась у него перед палатином. Тогда он, правда, добрался до пятого предложения, здесь же сбился уже на третьем. А между тем как красочно была расписана в его речи нищета и обездоленность осиротелого бедного края: поля, которые некому пахать; словно проклятая кем-то деревня, на лужайках которой не увидишь играющих детишек, — их нет, они не рождаются, — деревня, в которой не услышишь колыбельной песни…

— Довольно, — ласково остановил его король. — Нам превосходно известно все, о чем вы просите. Равно как и нищета, которую породили постоянные войны. Мы с готовностью освобождаем тебя, добрый старче, от обязанности держать речь, полную флоскулосов и симилей и прочих ораторских приемов, поскольку, вместо красот риторических, ты привез с собой настоящую, живую красоту.

С этими словами король сошел с трона и направился прямиком к селищанкам. Он был отменно красив в своей отделанной пурпуром горностаевой мантии, белом, шитом золотом доломане, с рубиновыми пуговицами, в желтого цвета сапожках, на голенищах которых, вместо бантов были украшения из смарагдов в виде трилистников клевера. А застежка на ментике, а пояс — сплошь усыпанные сверкающими драгоценными камнями! Честное слово, одна лишь верхняя его одежда стоила целого десятка деревень.

Первой он окликнул по-румынски Анну Гергей:

— Вдова или девица незамужняя?

Та, задрожав как осиновый листок, отвечала:

— Я только по-венгерски умею, ваше величество!

— Я спрашиваю, вдова ли ты?

— Вдова, ваше величество…

— И хотела бы снова замуж выйти?