Все захохотали, зная, что мать Батори подыскивала для сына знатную невесту в Польше. Однако к веселому смеху примешались недовольные голоса.

— Не горюйте, господа, — успокоил их Банфи. — Ведь каков смысл слов короля? «Что касается прочего, красавицы пусть ведут переговоры с мужчинами сами!»

Матяш хотел что-то ответить, но в этот самый момент в залу вошел камердинер Петроваи, тот самый, которого послала с вином для кучера. Все присутствовавшие удивленно уставились на него. Что за черт? В руке у камердинера была золотая фляжка.

— Ну, что произошло? — нетерпеливо спросил король.

— Моя сабля! — ликовал Батори.

— В жизни еще не видывал такого чудака, ваше величество, — начал Петроваи. — Я ему передал все, как вы сказали. Он выслушал, взял кувшин с вином, попробовал и говорит: «Плохо дело. Ясно, что золотая фляжка не принадлежит тому, кто ее посылает. Король, чего доброго, мне голову велит за нее отрубить. Если же взять глиняный кувшин, то от доброго крепкого вина я захмелею и тоже голову потеряю. А тому, кто тебя послал, известно, как она мне сейчас нужна». Сказав так, он перелил токайское в какую-то посудину, вино из золотой фляжки в глиняный кувшин, а затем из посудины слил токайское в фляжку. Кувшин с простым вином себе оставил, а токайское в золотой фляжке вот обратно прислал!

Все принялись хвалить кучера, дивясь его поступку.

— Вот это умница!

— Так кому же из нас теперь полагается сабля? — полюбопытствовал Пал Гути.

— Никому, — ответил король. — А вернее — ему, кучеру. Тот, кто умеет так рассуждать, — видно, не обижен ни умом, ни честностью. Дарую ему дворянство.

— Да здравствует король!

— Тише! Не кричите так громко, а то в столовой услышав Да и пора нам уже возвращаться во владения короля Муйко. Пошли.

Их приход оказался весьма кстати. Правда, обед еще не кончился, но уже близился к концу. Придворный этикет давно был забыт, в особенности теми, кто должен был священнодействовать. Старый стольник, которому уже успела надоесть его должность, наотрез заявил Муйко (разумеется, по-словацки), что он больше не намерен преклонять колени, так как у него уже ломит поясницу. Да и главный дегустатор не хотел больше повиноваться и даже пригрозил королю (по-итальянски): «Погоди, сукин сын, попадешься ты теперь мне в руки. Я тебе такого лекарства пропишу, что ты от него на стенку полезешь!»

Муйко и сам уже чувствовал, что тучи сгущаются над его головой, а трон шатается. Все участники обеда так хватили доброго крепкого вина, что не только придворные перестали слушаться своего короля, но даже зал и тот вдруг взбунтовался и пошел колесом у него перед глазами.

Однако возвращение настоящего короля и всамделишних вельмож вразумило Муйко, и он, собрав все свои силы, решил во что бы то ни стало достойно довести порученное ему дело до конца.

Он сделал знак цыганам-музыкантам, чтобы те перестали играть, и в наступившей тишине громким голосом сказал:

— Дорогие мои верноподданные! Прежде чем мы встанем из-за стола, мы желаем осушить вот этот бокал за красавиц селищанок, отеческую заботу о счастье которых мы носим в своем сердце; за тех, что остались дома, но в особенности за наших красавиц, дорогих гостьюшек, один вид которых привел нас в восхищение. Примите же, гостьи наши, по небольшому подарку в память о нынешнем дне и, кроме того, выберите каждая себе мужа. Разумеется, из числа тех моих подданных, что находятся в этом зале.

Предложение короля как громом поразило сидевших за столом, заставив их всерьез призадуматься: ведь все застолье словно нарочно для того и было подобрано из холостяков: егерей, сокольничих, управляющих именьями и псарей. Услышав такое, все мигом протрезвели: дело нешуточное — тут можно, sub auspiciis regis,[51] еще и писаную красавицу в жены получить!

Муйко же тем временем наклонился к Марии Шрамм и по-немецки повторил ей свои слова.

— Ну что ж, дочь моя, выбери себе какой-нибудь подарочек.

Вдовушка застеснялась и принялась покусывать кончик оборки своего чепчика.

— Слушаем, слушаем! — послышалось сразу со всех сторон, а затем наступила гробовая тишина.

В этой тишине отчетливо прозвучал скрипучий, словно заржавевший, голос старого Рошто:

— Зажмурь глаза и скажи. Не бойся, свет вверх тормашками не перевернется.

А вдовушка усмехнулась, вытерла рот, как это было заведено у жен себенских сапожников, если им случалось говорить со знатным барином, и ответила так:

— Дай мне то, что ты по большим праздникам на голове носишь.

— Я? — переспросил Муйко, захохотав, и ткнул себя пальцем в грудь.

Вдовушка утвердительно кивнула головой. Тут по зале прокатился такой хохот, что и присутствие настоящего короля не могло сдержать его. Н-да, запрос, хоть и нескромный, зато в самую точку пришелся! Даже Матяш улыбнулся, но тут же и вздохнул: он и сам давно мечтал о том, чего пожелала себе вдовушка-немка.[52]

— Получишь, — лаконично пообещал Муйко, снова приняв положенный королю серьезный вид. — А теперь отвечай ты, моя другая соседушка-красавица.

Анна Гергей окинула взглядом дорогую утварь, которой был уставлен длинный стол: серебряные и золотые блюда, золотые статуэтки девушек, символизировавших четыре реки, — Дунай, Тису, Драву и Саву, — которые в своих передничках держали соль или перец. Ни одной женщине на свете не устоять бы тут перед соблазном, но Анна вовремя вспомнила совет своего старого деда: «…поскольку господа делают всегда противоположное тому, как поступил бы простой умный человек, то и ты, внученька, делай все не так, как тебе самой по нраву, — словом не так, как ты поступила бы, если бы не была среди господ…» Вспоминая слова старика, она один за другим осматривала стоявшие на столе бокалы и кубки. Вдруг ее взор остановился на небольшой, но красивой глиняной глазированной кружке с теплой водой, которая, наверное, и двух динаров-то не стоила и которую лакей по привычке поставил на стол рядом с королевским прибором, хотя сегодня здесь обедал ненастоящий король.

В ту пору венгры ели еще руками: брали из большой ендовы какую-нибудь утиную ножку и обгрызали с нее все самые лакомые части. «Вилка была известна, — пишет Галиотто, — только народам по другую сторону реки По».

А поскольку всякое жаркое подавалось с обильной подливкой, то эта шафранового цвета жидкость так и струилась по пальцам трапезующих, не щадя, разумеется, и их бархатных кафтанов (вот когда, должно быть, хорошо жилось чистильщикам одежды!). Но Матяш, который тщательно следил за чистотой своего платья и умел есть очень аккуратно, всякий раз ополаскивал пальцы в теплой воде, что ставили ему специально для этой цели в глиняной кружке. До этой-то кружки и дотронулась теперь Анна Гергей:

— Позвольте, ваше величество, взять мне на память вот эту кружку, если можно…

По залу пронесся ропот удивления. Вот это сюрприз! Одна красавица пожелала самое дорогое сокровище целого государства, а другая из всех сверкающих драгоценностей выбрала себе совершенную безделицу, какой-то глиняный кувшин. Да что это с тобой, бабонька? Спятила ты, что ли?

Старый Рошто даже головой покачал:

— Волос долог, а ум короток.

Однако король Муйко и здесь не утратил своей серьезности. Равнодушно улыбнувшись, ибо для короля, что золото, что глина, — одна цена, он сказал:

— Пусть будет по-твоему. А теперь твой черед, малышка. О, Вуца! Сейчас она станет выбирать! Все с любопытством подались вперед. Ведь эта девушка — сущий чертенок!

Вуца поправила свой кушак, помявшийся, пока она сидела за столом, встала, будто ученица в школе, и звонким смелым голосом отчеканила:

— Ваше величество, дайте мне в подарок на один год вашего главного повара. На память!

— На память? — переспросил король Муйко в замешательстве.