Большой обеденный зал весь сиял, как в волшебном свете. Гости уже успели покончить с супом, когда носатый вошел в зал и замешался в кучку бездельничавших, откровенно глазевших «слуг».

Обеденный стол, казалось, даже прогнулся под тяжестью кубков, золотых и серебряных цветочных ваз и блюд. В голове стола сидел король, справа от него — Анна Гергей, слева — Мария Шрамм, напротив же — маленькая, улыбающаяся Вуца. Когда сидевшие на галерее музыканты заиграли какую-то веселую мелодию, румыночка не утерпела и принялась раскачиваться под музыку, так что ее перевязанная лентой коса тоже запрыгала из стороны в сторону. За спиной каждой из селищанок стояло по два пажа: один подливал в бокалы сладкого вермута или токайского, а другой обмахивал красавицу веером.

За супом последовали другие блюда, да в таком количестве, что все их перечесть — голова кругом пойдет. Обед был обставлен с неуклюжей, тяжеловесной помпезностью: например, поварята доставляли кушанье с кухни в вестибюль дворца, здесь блюда у них принимали гусары и несли в столовую. С каждой новой переменой старший стольник — седой, в шафранового цвета аттиле *, — сидевший подле Вуци, поднимался, брал из рук гусара блюдо, шествовал с ним к королю и, опустившись на одно колено, предлагал ему отведать первым.

А его величество или делал знак, что он не желает есть, или показывал на другой конец стола, где рядом с господином Рошто сидел «главный сниматель проб», и блюдо несли туда. Дегустатор брал в рот малую толику кушанья, жевал слегка (все это согласно церемониалу) и провозглашал:

— Habet saporem.[49]

Тогда блюдо принимал один из адъютантов и нес его к королю, который теперь уже смело брал себе с него все, что ему нравилось.

Еще ни один государь в мире не боялся так, что его отравят за трапезой, как в этот день король Муйко I, который велел старшему стольнику (на самом же деле — дворцовому садовнику) относить на пробу главному дегустатору, итальянскому лекарю Антонию Вальвазори, почти все кушанья. При этом король напоминал доктору, крича через весь стол на итальянском языке, о знаменитой королеве Лирилле, которая, заболевая, всякий раз распоряжалась: «Если я умру, рядом со мной заживо похороните двух врачей». Разумеется, после такого приказа врачи старались вылечить королеву во что бы то ни стало. Но однажды она все-таки умерла, и приказ ее привели в исполнение. Так что спит теперь прекрасная королева вечным сном в орлеанской земле под сенью густолистых олив хоть и не совсем пристойно, но спокойно: между двух своих докторов.

— Умная была женщина, — ответствовал дегустатор, — и коллегам моим повезло: погребены в королевских могилах.

Тем временем старший виночерпий без устали наполнял королевский кубок, он был освобожден от столь сложного церемониала, поскольку король заявил: еще ни одного владыку не отравили, подсыпав яд в вино, ибо нет на свете такого негодяя, которому не жалко было бы портить вкус столь благородного напитка!

Обед проходил чрезвычайно напряженно, и был он поэтому скучным. Почтенный Рошто про себя даже подумал: куда интереснее быть на пиру простого себенского крестьянина, когда он по осени режет откормленную свинью. (Впрочем, так ли это? Вернувшись к себе домой, старик заговорит совсем по-другому. Целые длинные зимние вечера напролет будет он теперь рассказывать об этом обеде на всех себенских пирах.)

Все дело, конечно, в том, что здесь говорит один лишь король, остальные же сидят и молчат, как выряженные чурки с глазами. А ведь хороший пир тем и хорош, что за столом говорят все сразу! Происходит так называемое amabilis confusio, когда благородная влага в головах людей обращается в разнообразные цветистые мысли.

А тут хоть влага и была благородной, но строгий придворный этикет (черт бы побрал того, кто его выдумал) не дал напитку проявить всю свою мощь. Впрочем, и почтенному Рошто, и красавицам селищанкам было чем потешить взор. Боже милостивый, сколько знатных вельмож! И такое множество богатых нарядов, драгоценных камней! Все так и блестит, так и искрится, будто кто зеркалом зайчиков пускает. А как великолепен был самый зал! Потолок представлял собою голубой небосвод, звезды на котором были изображены в том положении, как они стояли в момент рождения короля Матяша. Все простенки в столовой закрывали венецианские зеркала, и из них, куда ни кинь взор, отовсюду на тебя глядит множество Вуц. А окна! Все из стекла, что в ту пору уже само по себе было в диковинку: даже в королевском дворце застекленные окна имелись в одном только этом зале; в остальных покоях окна были затянуты где клеенкой, где промасленной бумагой или крашеным шелковым батистом.

Вдоль стен стояли лавки, вытесанные из красного с прожилками мрамора, а поскольку камень и во времена Матяша был твердым, то поверх лавок лежали мягкие, золотом тканные подушки.

На этих-то лавках и сидели уже много раз упомянутые мною слуги-бездельники, или, вернее, как мы уже знаем, истинные вельможи вместе с настоящим королем — одним словом, золотая молодежь «Холостяцкого замка».

Они-то, во всяком случае, веселились, болтали между собой и даже громко смеялись. Правда, их вольное поведение не бросалось в глаза, так как голоса их заглушались музыкой.

— Вы посмотрите только на этого висельника, на короля. Как все у него здорово получается! — вслух дивился действиям Муйко Батори-младший.

— Со смеху можно лопнуть, глядя на него.

— Переигрывает, — возражал Цобор, — а это значит, что не получается у него. Грош цена королю, который никогда не забывает о том, что он — король.

— Верно говоришь, — одобрил Матяш его слова.

— Поглядите, вы поглядите только! Какими глазами пожирает разбойник вдовушку-немку!

— Боюсь я, господа, что его величество Муйко только над столом разыгрывает из себя короля, а под столом самым плебейским образом не дает покою вдовушкиным ножкам. Видите, как краснеет бедняжка?

— А что же ты хотел, чтобы повар обед тебе сварил, а сам его и не отведал? — пожал плечами Банфи.

— Не сажать же нам было за стол под видом короля нашего Гергея Безногого, — сострил Батори.

Матяш нахмурился, услышав эту бестактную остроту в адрес его верного коменданта крепости, прозванного Безногим после того, как повар Михая Силади так хитроумно обвел его вокруг пальца *. По этому случаю одно время были в ходу даже эпиграммы, в которых досталось не только повару, но и самому королю.

— А что же мы-то? — с живостью воскликнул Бойкфи (как видно, и он не отличался тактом, ибо не скрыл даже, что и ему пришла на ум эта история с поваром!). — Так и не будем сегодня обедать? У меня в животе уже давно к трапезе прозвонили.

— Что ж, я не против, — согласился Матяш. — Этой беде можно помочь. Круглый стол накрыт и ждет нас.

Молодые люди один за другим незаметно выскользнули из зала. Только завистливый Батори, все еще верный своему подозрению, нарочно уронив наземь свое кольцо-печатку, наклонился его поднять, а заодно и отыскать взглядом среди множества ног под столом желтые сапоги Муйко, которые, к чести шута, вполне пристойно занимали положенное им место между маленькими черными туфельками и красными сапожками двух его соседок.

Тут уж и Батори ничего иного не оставалось, как через боковую дверь скрыться в соседней комнате, окрещенной «Залом Марии» за ее так называемые «марианские окна». Они были сделаны из множества прилегающих друг к другу оловянных колец со вставленными в них вместо стекла тонкими полированными агатовыми пластинками, которые заметно смягчали знойные солнечные лучи, прежде чем пропустить их в комнату.

Это был великолепный прохладный зал с большим круглым столом посередине. Именно здесь юный Матяш, отдавая дань легенде короля Артура, собирал по традиции «рыцарей круглого стола», причем Ланселотом был Иштван Драгафи.

Иной мебели, если не считать большого резного буфета, — одного из тех славных произведений искусства, что были созданы рукой флорентийского мастера Бенедека Майома, — в зале не было; да, много значил по тем временам этот «круглый стол». О нем мечтал каждый молодой аристократ. Если о ком-то говорили: «Он сиживал за круглым столом в Варпалоте», — это означало, что его ждет большое будущее и что вообще это не человек, а золото.