— Доброе утро, молодцы! Доброе утро! — Кавалеры выскочили из экипажей, любезно улыбаясь, в отличнейшем расположении духа, веселые и жизнерадостные. Только лица их и одежды были помяты, воротнички рубашек грязны. В них не осталось и следа той особой изысканности и того утонченного благородства, какое поразило меня вчера.

— Эй, трактирщик! Виноградной палинки!

(Гм, еще вчера французский ликер был для них недостаточно хорош.)

Бутылки сменяли одна другую. Кон не успевал подносить; хозяйка также выползла из своего угла и принялась помогать мужу. На Домороци вдруг напала очередная блажь.

— Эй, цыгане, а ну тащите сюда вашу музыку! Живо, сыграйте какую-нибудь грустную песенку! Самую грустную!

Не прошло и мгновения, как в руках у цыган появились скрипки, альты, флейты — словом, все инструменты. Примаш Бабай, хитро улыбнувшись, ударил смычком и заиграл «С нами бог» (словно это и была самая печальная песенка).

Господа расхохотались этой шутке Бабая; они буквально покатывались со смеху, держась за животы. Однако на лошадей этот мотив возымел куда более сильное действие. Они вдруг начали в такт покачивать головами и перебирать ногами, а скакун Домороци — тот стал проделывать под музыку всевозможные экзерсисы: выгнул дугой шею и пустился откалывать такие классические па, что на них засмотрелся бы любой генерал.

— Что это на них нашло? — спросил я с удивлением.

— Да разве ты не видишь? — шепнул мне на ухо Богоци. — Это же все армейские лошади; взяты напрокат в манеже.

Пелена разом спала с моих глаз, и я тут же преисполнился всяческими подозрениями. И едва мы снова заняли свои места в экипажах, как я принялся с пристрастием допрашивать Богоци и не отставал от него всю дорогу.

— Куда же едут эти господа? Ведь все они приехали вчера из своих деревень.

— Да, потому что не далее как позавчера они специально выехали туда, чтобы подготовиться к свадебному пиру. Однако на самом деле все они — эперьешские чиновники.

— И братья Прускаи тоже?

— Да, они служат в земельном управлении.

— Это немыслимо! А Домороци?

— Он писарь в комитатском управлении.

— А Кевицкий?

— Контролер при налоговом отделе.

— Замолчи, старик! Ты сведешь меня с ума!

Богоци пожал плечами и пустил мне в лицо клуб сигарного дыма.

— А четверки лошадей, — воскликнул я, — блеск и помпа, гаванские сигары и все, все остальное?!

— Пыль в глаза! Четверки были взяты напрокат. Здесь — сбруя, там — передняя пара, в третьем месте — задняя, в четвертом — дрожки или тарантас.

— Но ведь это чистейший обман!

— Ах, чепуха! — прервал меня Богоци. — Кого им обманывать? Ведь каждый знает, что у другого нет четверки лошадей. Это добрые ребята, и они, так же как и я, просто-напросто придерживаются традиций… чудесных древних традиций. Ведь это так мило. Что в этом плохого?

— Не хочешь ли ты сказать, что и пятьдесят тысяч форинтов майора…

— Ну да, и это только для проформы.

— Что? А обязательство…

— Оно и ломаного гроша не стоит. У Кёниггрэца, кроме маленькой пенсии, нет ничего за душой. Надо было быть порядочным ослом, чтобы попросить у короля камергерство, а не что-либо более стоящее. И он получил бы! Но старый черт не менее тщеславен, чем какая-нибудь придворная дама…

На лбу у меня выступил пот, глаза широко раскрылись от изумления.

— Однако это веселая история! Но, верно, хоть с обязательством старого Чапицкого дело обстоит иначе?

— Ой-ой-ой, — захохотал Богоци. — Там еще почище! Чапицкий вот по сих пор увяз в долгах. — И указательным пальцем он провел по горлу.

— Так надуть бедных молодых! — сокрушался я, размышляя над подобным очковтирательством и перебирая в мыслях события вчерашнего дня.

— Глупости! Молодые прекрасно знали, что всем этим обязательствам — грош цена. Но и им понравился, и их пленил этот благородный ритуал.

— Ну, а гости?

— Ах, они тоже все знали.

— И все же восхищались и ликовали?!

— Разумеется. Потому что нам, шарошанцам, некогда задумываться над нашей бедностью. Вместо этого мы постоянно репетируем, как бы мы вели себя, будь мы богачами. И если представление удается, мы радуемся и аплодируем самим себе; если мы видим, что посторонний принимает эту комедию за действительность, нам ясно, что игра наша была безукоризненна.

— Постой-ка, — воскликнул я, схватив его за руку. — По-твоему, выходит, что в присланной из Парижа коробке… были не платья от Шатело…

— Куда там! Да в Париже и нет такого портного. Все лишь ловкая выдумка, комедия! Правда лишь то, что коробка действительно была коробкой. Но в конце концов, — проговорил он, с неожиданным высокомерием запрокинув голову, — у нас такой обычай, а обычаи, мой дорогой, несомненно, достойны всяческого почитания. Что за важность, чьим достоянием они являются? Хоть они и не наши, но, уж во всяком случае, имеют право на жизнь. Блеск, помпа, оживление и суета, тонкость и изящество, непринужденность и добродушие, всевозможные барские причуды, лошади, серебро, старинные гербы, благородство манер — это принадлежит всем нам. Только все это распылено, разрознено, и если мы по какому-либо поводу искусственно собираем все воедино, — кому до этого дело, не правда ли?.. Однако мы уже приехали. Куда прикажешь подвезти тебя?

Я остановился в том же трактире, что и вчера, и, прежде чем ехать домой, зашел поутру к директору Ссудного банка, господину Шамуэлю Кубани, чтобы отдать ему сверток, доверенный мне Эндре.

Передо мной был низенький горбун. Я ему представился на что он ответил приторной улыбкой и тут же, желая угостить меня, вытащил из кармана портсигар, крышку которого украшала эмалевая пчела — символ бережливости. Эта пчела показалась мне такой странной после множества портсигаров с грифами, орлами, сернами, львами, разными другими гербами… Пчела? В Шароше? Что нужно здесь назойливой пчеле?

Я передал сверток, сказав, что его посылает господин Чапицкий-младший.

Господин Кубани развернул бумагу и извлек из нее футляр. Приоткрыв его, горбун заглянул внутрь.

— А, изумрудное колье! — И он потер руки. — Изумрудное колье, — повторил он и передал его служащему, сидевшему за барьером.

Я попросил вернуть мне расписку.

— Да-да-да, — пропел он. — Господин Браник, отыщите расписку, а колье далеко не прячьте… После обеда его опять возьмут. — Он снова потер руки и с удовольствием взял понюшку из табакерки, на крышечке которой красовалась та же бережливая пчела. — Завтра в Ластове венчается мадемуазель Винкоци.

1897

Перевод Г. Лейбутина

В современном «перечне населенных пунктов» Селищу отведено целых две строчки: «Селище, Селищенского уезда, Себенского комитата, 3750 жителей, 1064 двора, уездный суд в селе, комит. суд в г. Надь-Себене, ж.-д., почта, телеграф, сберег. касса».

Четыре с половиной века тому назад, во времена регентства Михая Силади *, про Селище не удалось бы написать так много: не было в нем ни такого количества жителей, ни железной дороги, ни телеграфа, ни сберегательной кассы, ни почты. Однако нынешний справочник не упоминает ни единым словом о том, чего когда-то недоставало селу. Умалчивает «Перечень» также и о самом ценном, чем богато и знаменито Селище.

В те годы губернатором себенским был старый Михай Доци, — в свое время комендант крепости и ярый приверженец Яноша Хуняди *, — который уже и после того, как получил в управление пограничное графство, продолжал верой и правдой служить своему покровителю, со всей округи и со своих окрестных владений набирая ему в солдаты жилистых, рослых румынских парней. Яношу Хуняди лишь заикнуться стоило: «Еще тысячу человек, Михай!» — и Доци тотчас же выставлял тысячу солдат. «Еще тысячу, Михай!» — и Доци велел хватать подряд всех, даже малых ребятишек, чтобы только набрать и отправить Хуняди требуемую тысячу. А все потому, что папа римский жаждал крови, много, много крови! Ведь не кто иной, как его святейшество, раздувал пожар войн, а за каждую бочку турецкой крови приходилось пролить не меньше полбочки христианской. Но папа считал, что это выгодная для бога сделка. Каково было на этот счет мнение самого господа бога, про то я не ведаю. Одно только достоверно, что, и пролив целое море крови, львиная доля которой принадлежала венграм, папа римский все равно не достиг ничего путного, если не считать, что с тех пор, по его распоряжению, на всех христианских колокольнях мира ежедневно в полдень звонят в колокола в память о победе под Надорфейерваром *. Потому что исход битвы решился именно к тому часу, когда солнечный диск достиг середины небосвода. О господи, как дорого встал нам, венграм, этот колокольный звон и как ничтожно мало прибавил он к нашей славе! Ведь разве знает кто-нибудь теперь в чужих краях (да и у нас-то в Венгрии, в какой-нибудь маленькой деревушке), что когда в полдень загудит печально большой колокол — это венгерская душа рыдает и плачет по своим не вернувшимся с поля брани предкам?